Колина мама была глубоко верующей, так же как и Коля, однако против ваганьковской конторы их вера была бессильна. Но Колин учитель Володя Глоцер сказал ему: «Не сдавайся, они не имеют права», и Коля продолжал ходить и просить – и вдруг ему разрешили! Какие же светлые это были похороны… И Колина мама в ночь после своих похорон явилась во сне подруге-монахине и благодарила.
Вот и я, радостная, шла на работу месяц спустя с бюллетенями наперевес в полном сознании, что победа будет за нами.
Однако Хиросимыч и Моська встретили меня стойко и заявили, что они меня увольняют с работы за прогулы.
– А это вы видели? – сказала я, гордо потрясая бюллетенями.
– Но вы не звонили, и мы заготовили приказ об увольнении.
– Мне некогда было звонить, я болела и все у меня болели. Вы не имеете права меня увольнять! Вы, кстати, сами могли позвонить! Мало ли, а вдруг человека вообще нет! Помер! А вы его уволили! Даже странно!
– Ну так вот что, – сказал мне Хиросимыч, – мы вас не уволили. Это мы так просто сказали.
– Пошутили, что ли? – поинтересовалась я.
Моська удалился подальше от греха.
Хиросимыч, не обращая внимания на мой тон, продолжал благожелательно (у него вообще на лице играла постоянная улыбка, такое странное было свойство лицевых мускулов):
– Мы вас перевели на должность младшего редактора с окладом в сто рублей. Вас это устраивает?
Это был ход! На сто рублей нельзя было прожить вчетвером, да и на мои предыдущие сто пятьдесят тоже. Однако сто минус двенадцать налоги – это… минус за квартиру… за садик…
Я отправилась к Моське в его кабинет.
Моська стал, как ни странно, объясняться.
– Вы понимаете, нам поручена большая работа – звуковая книга о Ленине! Все его речи и все его пластинки! Мы не можем вас держать, нам нужно место редактора! Огромный объем! Представляете, Люся!
(Поручено – это не то слово. Они хлопотали целый год, бегали в ЦК и еще кое-куда.)
Глаза Моськи горели. Коллективу, видимо, мерещились журналистские командировки по ленинским местам, скажем, в Шушенское, Ульяновск, Казань, Разлив, Хельсинки, Париж, Лондон и Женеву, почему бы нет! Премии, может быть, и Ленинская! Дали же авторам книги о поездке Хрущева в Америку!
Я сказала Моське откровенно:
– А мне насрать на вашу ленинскую книгу.
Он посмотрел на меня и понял, что я вне себя. Мало того, его как-то мои слова даже не шокировали. Он даже понимал мое отчаяние – оказаться за бортом ленинской звуковой книги! Тут и матом можно было бы выразить свои чувства!
– А вот уйти я от вас не уйду, – сказала я. – Представляете? Вы все время будете меня видеть перед собой! Поняли?
– А почему? – спросил он на всякий случай. – Почему вы не уйдете?
– А мне некуда! Я ведь уже почти устроилась на другую работу, а теперь у меня в личном деле этот приказ о понижении. Все! Кто меня теперь возьмет! Это конец.
– А куда вы трудоустраивались? – спросил Моська почему-то.
И тут я вдруг поняла, что он что-то хитрит, как-то лжет.
– Не все ли вам равно? – ответила я, как брошенная дочь спросила бы вероломного отца.
– Ну все-таки? – мирно спросил он.
– А какой толк в этом? Все равно у меня в личном деле уже все, непоправимая запись.
– А если мы эту запись уберем? – осторожно сказал Моська.
– Такое не убирается, – горько ответила я.
Точно! Он приврал насчет личного дела!
– Все, – сказала я. – Некуда мне идти. Остаюсь с вами.
И тут Моська, кажется, предположил, что я все-таки имею намерение примазаться к ленинской звуковой книге, к поездкам и премиям. К этому сладкому пирогу.
И он, ничем не показывая своих чувств, туманно обронил:
– Я для вас постараюсь.
– Меня уже брали на ту работу, а вы!
Это был шантаж с моей стороны, но, видимо, он уже шел на все.
В глазах его светился замысел.
– Давайте телефон, – кратко ответил он.
Я с огромным волнением наблюдала за тем, как он набирает номер и говорит Шахине:
– Здравствуйте, это Михаил Романович Мосин говорит… Главный реда… Да-да-да, мы встречались, ха-ха-ха. Вот я вам… так сказать, рекоменду… именно! В Софрине! Так я вам рекомендую нашу сотрудницу… Люсю Петруше… Да-да-да! Летом были!.. Да, с женой… И вы? С мужем? Я вам рекомендую тут взять на работу Люсю Петрушевскую. Я думаю, она будет не худшим рецензентом у вас… Не худшим!
Шахиня, околдованная голосом Моськи, взяла меня на работу тут же вечером, когда я к ней пришла.
Ей и в голову не въехало подумать, почему мой шеф расстается с таким сокровищем, как я.
По-моему, все было обставлено в том смысле, что вроде Моська заботится о своих сотрудниках настолько, что даже устраивает их жизнь с ущербом для себя.
Потом-то я поняла, что они изначально ничего не написали в моем личном деле и, как опытные шантажисты, брали меня «на пушку»: сойдет с рук или нет.
Но даже по тем временам любой суд вернул бы меня на работу. Отчаянные люди судились со своими начальниками и выигрывали. Оставались на работе.
Они не знали, как я была счастлива уйти от них, оказаться дома, ходить на ТВ раз в три дня! Какой прекрасной оказалась моя новая работа – мы с подружкой Мариной Сперанской писали по семь-десять рецензий раз в три дня на телевизионные передачи, никто нам не мешал, никто нас не редактировал (Шахиню вскоре перевели в другое место, точно так же как шах Реза Пехлеви перевел свою Сорейю из Ирана), – и мы оказались независимыми. И высказывались на полную катушку.
Это, вероятно, была единственная свободная работа тогда в СССР.
Правда, вскоре и эта лафа кончилась – зашевелились наши «герои», редакторы, дикторы, журналисты, главные.
Мы распоясались до того, что стали катать про них откровенные фельетоны. Мы с удовольствиием записывали перлы телевизионщиков (я даже вспомнила уроки стенографии профессора Гильдебрандта), к примеру:
«Молодежный фестиваль был напыщен самыми разнообразными мероприятиями».
Мы даже критиковали ЛУМ, «Ленинский университет миллионов», и цикл «Шаги пятилетки».
(Мой сынок Кирюша, которому я не разрешала смотреть вместе с собой телевизор, особенно рвался именно на «Шаги пятилетки», ему казалось, что это про детский сад и про своих.)
Через год наш отдел расформировали по настоянию парткома…
Нас, не членов партии, разогнали по разным отделам, спасибо не уволили.
Вскоре я уже редактировала календарь памятных дат, и мы бубнили друг другу, сверяя корректорские знаки:
– Двадцать второе апреля… Тысяча восемьсот семидесятого года… Родился вождь мирового пролетариата Вэ И, Вася Ира Ленин,- считывала Лиля Соколова, моя напарница.
– Вася Ира, - откликалась я профессионнально.
1994 год
Ответ на вопрос о «Новом мире»
В моей жизни Твардовский был тем «значительным лицом», от которого действительно зависела дальнейшая судьба.
(Я пользуюсь гоголевской формулой, но это от моего тогдашнего отчаяния – кто бы знал как мы любили его, как читали! Каждую строчку на просвет: «растущий зам, отсталый пред и в коммунизм идущий дед».)
Его «нет» могло означать, что я неправильно выбрала свою дорогу, иду не тем путем.
На самом же деле оно, это слово, означало совершенно другое – я думаю теперь, что оно означало «иди своей дорогой, я тебе не помощник». То есть он мне сказал буквально: «Если я это напечатаю, мне нечем будет вас защищать».
А дело было в том, что в конце 1968 года А.Т.Твардовский вынул из набора «Нового мира» мои первые рассказы. Инна Борисова, воспользовавшись тем, что А.Т. был в командировке, заслала их в печать, неизвестно на что надеясь. А.Т. вернулся и первым делом, разумеется, стал читать номер.
Кстати, в одном из рассказов, в «Словах», сохранилась очень смешная его правка. Моя фраза была примерно такая: «Подруги ругают меня за то, что я отвечаю пьяным». Твардовский зачеркивает «пьяным» и пишет на полях: «выпившим». Затем идет следующий пассаж: «Но я считаю, что пьяный тоже человек». На полях опять: «выпивший». Затем он перестал править, видимо, поняв всю безнадежность этого дела. В конце было написано его рукой: «Талантливо, но уж больно мрачно. Нельзя ли посветлей.- А.Т.»
Но то, что он назначил мне потом встречу и говорил со мной больше трех часов, было с его стороны и серьезным знаком внимания к моей работе, даже поддержкой. То есть не то чтобы он сомневался (печатать – не печатать), на что я надеялась, идя к нему в кабинет. Нет, слово было произнесено навсегда (забегая вперед, скажу, что почти на двадцать лет). Однако как читатель он явно был заинтересован автором. Он, видимо, хотел поговорить с человеком, написавшим эти рассказы («Такая девочка», «Слова», «Рассказчица», «История Клариссы»).
Мне было тогда тридцать лет. Я была Твардовским очарована. После нашего разговора я специально, чтобы повеселить себя, написала рассказ «Приключение Веры», в котором довольно юмористически изобразила эту ситуацию – странную беседу расчувствовавшегося начальника и подчиненной девушки, разговор по душам в кабинете.
