Инстинкт подсказывал ему, что он располагает еще двумя-тремя часами, чтобы поправить дело, а там уж пора будет уходить и продолжать борьбу с жестоким миром.
Не желая тратить энергию, вселенную в него «Хмельным духом», он отказался от дыни, которую его подруга вынула из холодильника. Длинным кухонным ножом она разрезала плод, из-под ножа потек и пропитал газету сок. Семечки были собраны в фарфоровую миску. Она кусала мякоть, и по подбородку стекал красный сок. На Мо вдруг навалилась страшная сонливость: сначала поддавался расслабляющей истоме рассудок, а за ним словно резко проваливалось в пропасть тело. У него отяжелели веки, очки свалились с носа в дынные корки. Он крепился как мог, с улыбкой водрузил очки на место, забыв протереть стекла, подавил зевок и наконец встал, взял со стола бутылку «Хмельного духа» и направился к ванной.
– Я только приму ванну и вернусь.
– Погоди, я с тобой, – сказала она. – Не хочу оставаться одна.
Чтобы прийти в себя, ему пришлось несколько раз окунуться с головой в горячую воду. Но окончательно взбодриться было нелегко. Разомлевшее тело не слушалось. Мо с тревогой видел, что его драгоценный мужской член обмяк, сморщился и совсем спрятался в гущу распушившихся в воде волос. Между тем Бальзамировщица села на стул рядом с ним, поставила ноги на бортик ванны и принялась красить лаком ногти. – Сегодня вечером, – начала она, – я чуть не умерла от страха с твоим судьей Ди. Сколько лет работаю, но никогда не бывало, чтобы мертвый проснулся. Раньше я видела такое только в гонконгском фильме ужасов. Жуть!
С ней случилось то, что испокон веков случается со всеми после любовных ласк: ее потянуло на душевные откровения, слова лились и лились из ее уст, как вода из крана. И она не задумывалась о том, что весь ее бесконечный монолог посвящен покойному мужу, а бедному Мо в нем не хватило места. Ни слова о нем самом. Столь явное замещение доконало его, как будто после физической осечки, которую он ощутил как пощечину, его безжалостно лупили кулаками. «До чего жестока женщина! Бесподобное создание!»– думал несчастный дублер, погружаясь глубже в ванну, чтобы вода залилась ему в уши и перекрыла слух.
– Самое сильное впечатление за всю мою практику, это когда я занималась телом моего мужа. Вообще-то у нас так заведено, что бальзамировщик не прикасается к тем, кого знал: своим родственникам, друзьям или даже соседям. Это железное правило. Поэтому к делу приступили четверо моих коллег, а я осталась ждать внизу. Они обмыли тело, принялись разминать его. После падения с седьмого этажа сосуды полопались, и требовалось немало времени и терпения, чтобы свернувшаяся кровь снова стала жидкой. И тут вдруг являюсь я и прошу, чтобы все ушли и дали мне доделать все самой, включая самое трудное – реставрацию черепа. Они были только рады уступить мне эту изнурительную и, главное, неблагодарную работу. Что ж, я их понимала, они знали, что, сколько бы ни старались, хорошо все равно не получится – череп раскололся как арбуз, почти пополам. Запекшаяся кровь, засохший мозг и множество трещин по всей голове – как тут отреставрируешь! И начинать-то рискованно! Чуть что не так – развалится на куски, и тогда уж никто не склеит. Даже я. Страшно подумать! Ну, я сжала зубы, вытерла слезы. Приступаю к работе, а сама дышать и то боюсь. Выбрала самую тонкую иглу. Нитки были японские, хирургические, самого высшего качества – я даже не смогла оторвать, пришлось откусывать зубами. Кости разошлись сантиметров на двадцать в длину и на пять, не меньше, в ширину. Я начала шить с самого узкого места. Коллеги внизу включили магнитофон и стали отрабатывать вальс под медленную и грустную фортепианную запись. (Помнишь, тогда вальс был в большой моде. Его танцевал миллиард китайцев. А потом все помешались на маджонге.) Такого печального вальса я никогда не слышала, он был еще печальнее реквиемов, которые поют европейцы, вот как по телевизору показывают: женщины в шляпах с траурными вуалетками, и у всех в руках свечки…
Мо, побежденный дремотой и алкоголем, слышал эту исповедь сквозь сон, слова доносились из другого мира, отделялись от живого человека и превращались в звуковое облачко. Наверное, такой голос у призраков. Он перестал понимать, происходит все это наяву или во сне, на самом ли деле она говорит или ему только грезится. Вдруг глаза его лениво открылись, и он увидел сквозь воду тонкую змейку, которая болтается у него между ног. Он протянул руку, чтобы схватить ее, но не смог Змейка выскользнула и снова юркнула под воду, а в руке у Мо остался пучок волос. Это его рассмешило. Он поднес ко рту бутылку «Хмельного духа», стал пить из горлышка и одновременно затеял другой рукой ту же игру в прятки с хитрой змейкой.
– Швы на черепе – дело долгое, настоящий марафонский забег. Миллиметр за миллиметром, стежок за стежком, я наконец все зашила. Два раза меняла иглу: кость страшно твердая, волосы мешают… Закончила и наложила воск на лицо. Как раз в это время печальный вальс сменился каким-то танго повеселее, хотя и в нем, и даже в шарканье танцующих коллег мне слышалось что-то трагическое. Я работала и заливалась слезами. Плакала так, что воск на лице трупа, который должен был предохранять кожу от разрушительного действия времени и перепадов температуры, но еще не успел застыть, был весь в дырочках от капающих слез. Это никуда не годилось. Пришлось все переделывать и сдерживаться изо всех сил. Потом я взялась за макияж. Подкрасила глаза, придала векам их обычный цвет. Причесала его. И все бы ничего, но тут случилась ужасная вещь. Я уже собиралась уходить, как вдруг мне показалось, что чего-то не хватает, и я вернулась. Смотрела-смотрела и поняла: не хватает улыбки. Я стала осторожно, кончиками пальцев растирать уголки рта, и когда улыбка уже стала прорисовываться, череп затрещал. Это был громкий и длительный скрежет, точно открывалась старая несмазанная дверь. Меня передернуло. Весь мой шов разъехался, посреди головы опять зияла глубокая черная дыра. Я сжала череп руками и заорала как ненормальная. Но меня никто не услышал – там внизу запустили музыку на полную громкость. Танго дошло до самого романтического, самого упоительного места. Я постаралась снова собраться с силами. Один Бог знает, как это было трудно. Каким-то нечеловеческим усилием я все же справилась с собой и начала все сначала, снова стала зашивать рану, а она никак не стягивалась… Что с тобой, Мо? Ты плачешь? Дай мне свои очки. Успокойся, не надо… Почему ты плачешь? Из-за меня?… Да ты смотри, смотри! Он у тебя стоит! Прямо в воде!.. Ой, куда ты меня тянешь? Ты с ума сошел! Я же одетая! (Громкий всплеск.) Мы оба сумасшедшие! Да, да, погладь меня вот здесь… Тебе так нравится? Сними с меня лифчик, он вымок и липнет к коже. Ай! Больно! Не кусайся! Соси тихонько. Я волчица, а ты мой волчонок. Теперь другую грудь… Мне так хорошо с тобой. Тебе не тяжело? Я боюсь тебя раздавить. Я же сильная, мускулистая. Иначе как бы я работала? Чтобы таскать трупы, нужна сила. Постой, я сама сниму… Это не так просто. Ты еще соображаешь, что делаешь? Я – уже ничего… Не понимаю, что со мной творится… Не шевелись. Я все сделаю сама. Вот так, мне хорошо… Ох, как хорошо! Иди ко мне, ты мой! Приподнимись чуть-чуть. Еще, пожалуйста еще… О, я умру от счастья. Умираю, умираю…
Окно с вставленной изнутри деревянной рамой, на которую натянута темная сетка от комаров, достаточно широкое и низкое, чтобы Мо, проигравший битву на суше и одержавший победу на воде, мог, хоть еще толком не протрезвел, легко забраться на подоконник. Он даже мог бы выпрыгнуть. Насколько позволяет сетка, он высовывается наружу, но видит только какие-то блики в темноте.
У него кружится голова, и он решает сесть верхом на подоконник, так что одна нога свешивается в комнату, а другой он свободно болтает в таинственной пустоте, над мерцающей, дышащей, манящей бездной. Дождь кончился. Весело щебечет невидимый зяблик, ему отвечает заливистая трель канарейки. Вдали белесый луч прожектора с телебашни прошивает небо по горизонтали и вычерчивает подвижный световой конус. Мо уверен, что где-то уже видел эту картину. Но где? Из окна гостиницы? Из дома друга? Или в каком-нибудь фильме?
Ну и крепкая штука этот «Хмельной дух»! Глотка у него так и горит, икота с винной отрыжкой разрывает грудь.
«Готово, – подумал Мо. – Я напрочь потерял голову».
Он пожалел, что не захватил свою тетрадь и ничего не записал за весь этот полный событий и эмоций день. Ничего, ни единой мысли! Какая потеря! Ведь нечего и сомневаться, что из-за «Хмельного духа» он все позабудет и уже завтра ничего не сможет вспомнить. Он слез с подоконника, надел тапки покойника и стал искать где-нибудь в доме бумагу и ручку. Бальзамировщица осталась в ванной и, что-то напевая, стирала там в раковине свое белье – последнее, которое носила еще девушкой.
Мо вернулся к окну и устроился на подоконнике в той же не слишком устойчивой позе. На этот раз он забыл снять тапочки. Он нашел на кухне большие спичечные коробки, притащил их с собой и теперь нацарапал на одном:
