– Папа! Ну чему ты радуешься? – посмотрела на него Ирина. – Без вашей Маруси мы прекрасно жили.
– Вашей?
– Твоей и… не важно. Зачем ты пошел к ней?
– Зачем я пошел к Марусе? – переспросил Николай Сергеевич, мягко заменив местоимение «к ней» на личное имя. – Мы все-таки не чужие. Я рассказывал о Николеньке. Маруся хочет с ним увидеться.
– Перебьется!
– Дочь, ты выражаешься грубо, как… как…
– Как моя мать?
– Да. Между тем бабушка всегда учила тебя…
– Помню. Нельзя человеку в лицо говорить наотмашь «нет», сначала аргументируй свой отказ в максимально вежливой форме. – Одного свидания с матерью, кажется, хватило, чтобы забыть хорошие манеры. Или это гены заговорили?
– Доченька, как ты себя чувствуешь? Устала? Папа совершенно прав. Но признаться ему, что устала, невозможно. Он и так взвалил на себя большой груз домашних хлопот и воспитания Николеньки.
– Извини, не обращай внимания. И о чем же вы беседовали с Марией Петровной?
– Коньячку выпили, молодость вспоминали, – счастливо улыбнулся Николай Сергеевич.
– И условились дружить домами?
– Пока об этом речь не шла.
– Пока?
– Ирочка, мне кажется, ты обижена на свою маму? Или я ошибаюсь? Хотел бы развеять твою неприязнь. Маруся замечательный человек…
– Это я уже слышала неоднократно. Если она такая замечательная, почему ты ей предпочел свою маму?
– Предпочел? Что ты имеешь в виду?
На сорочке Павла, которую утюжила Ирина, не хватало пуговицы. Значит, нужно идти в комнату, доставать шкатулку с нитками, подбирать пуговицу, вставлять нитку в иголку, пришивать… Сизифов труд по нынешнему состоянию. Наденет другую сорочку, завтра, потом пришью. И нечего бередить отцу душу! Будто сейчас можно что-то исправить! Сейчас можно только ранить, оскорбить воспоминаниями, предать бабушку.
– Сама не знаю, что я имею в виду, не обращай внимания. Об операции заходила речь?
– Пытался Марусю убедить в необходимости лечения, но мне, к сожалению, не удалось.
– Твоей вины нет. У моей так называемой матери мозги находятся в бронированном футляре.
– Но, Ирочка! Нельзя пустить все на самотек!
– Не расстраивайся, я что-нибудь придумаю. Папа, точно Павел не звонил? Ты ничего не забыл?
Павел купил две бутылки водки. По дороге к Даниле репетировал вступительную речь. Данила открывает дверь, Павел салютует зажатыми за горлышко бутылками и весело произносит: «Здесь принимают в общество рогоносцев?» Репетиции, настойчивое повторение фразы помогало не думать о главном и больном.
Заготовленная шутка провалилась. Данила открыл на звонок дверь. Павел потряс руками с бутылками:
– Привет! Здесь принимают в общество рогоносцев?
– Ты? – явно не обрадовался Данила.
За его вопросом отчетливо читалось: зачем приперся, тебя не ждали, и шутки твои дурацкие. Но Павел на тонкости реакции друга внимания не обратил. Шагнул вперед, через порог, потеснив Данилу, который выглядел как человек, не желающий впускать в квартиру, чего быть не могло по определению. Павел слегка стукнул бутылками в грудь Данилы, принуждая их взять. Наклонился, чтобы снять ботинки. И тут увидел на вешалке… Жар ударил в лицо, ставшее одного цвета с ярко-красным стеганым пуховиком. Этот пуховик был предметом его подтрунивания над сестрой. Она в нем походила на Деда Мороза в дамском исполнении – пронзительно красное пальто с белым мехом по краю капюшона и на манжетах.
Еще не разогнувшись, Павел рванул вперед, чуть не упал. Так и есть! Сидит на диване! Таращит испуганно глаза и в то же время демонстрирует вызов – я уже взрослая!
Влюбленность Вероники в Данилу Павел считал детской наивной глупостью. Данила сердцеед, бабы на него вешаются. Ирина объясняла: Даник похож на недоласканного плейбоя. Гремучая смесь сокрушительной мужской красоты и легкой трагичности во взоре. Красота, трагичность – ничего этого Павел не замечал, он смотрел на друга другим, естественно, не женским взглядом. Но Вероника! Малолетка! Дура! Наверное, прослышала о разводе Данилы и примчалась утешать. Или вешаться на шею! Или отдаваться! Веронике, между прочим, девятнадцать лет. Не ребенок, но дылда стоеросовая!
– Что ты тут делаешь? – рявкнул Павел.
– А твое какое дело?
– Я тебе покажу, не мое дело! – Желваки заходили на скулах Павла.
Вперед шагнул Данила, заслонил сестру от брата, руки у него по-прежнему были заняты бутылками.
– Послушай, Павел…
Слушать Павел оказался не способен. Всю накопившуюся злость, только отчасти предназначавшуюся Даниле, Павел вложил в удар. Знатный получился удар – с размаха, со всей силы, точно в скулу. Данила упал, бутылки покатились по полу, Вероника завизжала, Павел тряс рукой – отбил костяшки пальцев.
– Марш на выход! – приказал Павел сестре.
– Уй! – стонал от боли Данила. – Кретин!
– Чего ты распоряжаешься? – Вероника еще сильнее вдавилась в подушки дивана и быстро-быстро замахала в воздухе ногами, точно защищаясь от возможного натиска брата.
Павел подошел к ней и яростно пообещал:
– Выдеру как сидорову козу! Ты меня знаешь!
Вероника перестала дрыгать ногами, ползком добралась до конца дивана и шмыгнула в прихожую.
– Скотина! – обругал Павел поднявшегося на ноги, зажимающего рукой глаз Данилу.
– Идиот! – ответил Данила.
Павел развернулся и пошагал на выход. Вероника уже натянула свой кумачовый первомайский прикид. Одного удара Павлу было маловато, чтобы выплеснуть накопившуюся злость. Подраться бы хорошенько! Но Данила не противник. Заявит, что чист как слеза ребенка. Пока чист! Вовремя успел, сестра не наломала дров. Павел с излишней силой схватил ее за шиворот и потащил из квартиры.
Волок по ступенькам, по улице хныкающую любимую сестренку. Напрасно общественность печалится, что не осталось на улицах мужественных защитников от хулиганов. Возле них затормозила машина. Иномарка с затемненными стеклами, из нее вышли трое. Бугаи с бритыми затылками круговыми движениями разминали затекшие плечи, готовились к драке.
– Мужик! Нехорошо девушек обижать? – почти радостно сообщил один.
– Маленькая тебя не хочет! – подхватил второй.
– Крошка, не бойся! Добрые дяди тебя защитят, – пообещал третий.
Боевой пыл Павла при виде непрошеных защитников заметно поубавился.
– Это не девушка, – вступил Павел в переговоры. – Это моя сестра. Ясно? Подтверди! – встряхнул он Веронику.
– Яне девушка, – послушно отозвалась Вероника и испуганно спряталась за спину брата.
– Связалась с дурной компанией, – продолжал объяснять Павел, – я ее оттуда вытащил, веду домой. Какие проблемы? Какие ко мне вопросы?
– Без проблем, – согласился первый.
– Без базара, – подтвердил второй.
– Все путем, – изрек третий.
На их лицах Павел отчетливо видел разочарование – хотелось помахать кулаками, а случай не представился. Значит, и у него последние несколько часов такая же, как у этих благородных бандитов, физиономия – не затуманенная интеллектом и с признаками животной потребности кого-нибудь покусать. Нехорошо, нецивилизованно.
Они быстро поймали такси и доехали до дома. Вероника жила в старой родительской однокомнатной квартире. А когда-то они теснились здесь вчетвером.
Павел собирался поговорить с сестрой логично, взвешенно и разумно (памятуя, что он человек цивилизованный). Но его рассудительность разлетелась в клочья от тупого Вероникиного «а если я его люблю?». Павел не заметил, что повысил голос, а потом уж и орать стал. Любит она? Кого? Мужика, у которого две семьи в прошлом, дети, алименты! Да на Даниле такие, как Вероника, гроздьями висят. Она хочет быть одной из массы? Возомнила, что она, мелюзга, способна утешить мужика, у которого на сердце кошки скребут? Нет, кошка, котенок глупый – это она, Вероника. А сердце Даниле поцарапали тигрицы, хищницы! Но ему только такие и интересны, а не восторженные гимназистки.
Вероника попыталась еще раз вякнуть про «люблю». В ответ услышала, что ее любовь – детская, глупая, наивная – будет выжжена каленым железом, растоптана сапогами, развеяна по ветру. Вплоть до трепанации черепа, пообещал Павел. Вероника скорчила недоверчивую гримаску, чем вызвала новый взрыв негодования брата. Он не употреблял нецензурных слов, но и тех, что произносил, хватило с лихвой, чтобы Вероника разрыдалась.
Павел орал, что она повела себя как продажная девка, потаскуха, дешевка. А уж «дура» было повторено десяток раз: дура влюбленная, дура малолетняя, дура мечтательная, дура непроходимая, дура глупая… Как будто существуют умные дуры!
Сначала Вероника плакала зло и гневно, потом по-девичьи горько, наконец – по-детски отчаянно. Первые две стадии Павел во внимание не принимал. Плачет, и правильно – есть причина. Он чувствовал себя отцом неразумной дочери. Отец должен воспитывать, без наказания воспитательного процесса не бывает. Сейчас горько, а на будущее – полезно, тяжело в учении… Но когда Вероникин плач стал напоминать скулеж маленькой раненой собачонки, в Павле проснулась-таки жалость. Он потоптался растерянно на месте, пробормотал хриплым после ора голосом:
