Особо тяжелым было положение с исторической литературой, когда над империей на долгие десятилетия «простер совиные крыла» Суслов. В этот период началась очередная фальсификация прошлого. Наступление на историческую правду шло широким фронтом. «Пересматривались» и роль «Малой земли» во Второй мировой войне, и даже лидерство в гомоидеологическом тандеме «Маркс — Энгельс», поскольку «советская историческая наука» принималась за глобальную задачу депортации евреев из всех «положительных» эпизодов истории человечества. Дело доходило до фантастических, чисто оруэлловских «операций». Так, например, в посмертных записках З. Паперного, опубликованных пару месяцев назад, повествуется, что в процессе исполнения устного указания Суслова «очистить от евреев Маяковского» в музее поэта в 70-х годах переделывались афиши о его выступлениях в 20-х (!) годах, чтобы туда не проскользнул какой-нибудь еврей!
Однако партийная монополия распространилась в основном на период возникновения и существования марксизма. События более ранние столь строгой цензуре не подвергались, и именно в той временной области начинал действовать Пикуль, заполняя вакуум, возникший после ухода из литературы и жизни плеяды весьма одаренных исторических романистов сталинского периода (В. Ян, В. Шишков, А. Степанов и др.) во главе с бесконечно талантливым и столь же беспринципным Алексеем Толстым. Книги этих писателей не изымались, но и почти не переиздавались. Не издавались и труды Ключевского и, тем более, Карлейля. Достаточно отметить, что за весь брежневский период до самой перестройки ни разу (в СССР) не издавались знаменитые книги Тарле «Наполеон» и «Талейран», а «Наполеон» Манфреда, значительно уступавший им в художественном отношении, продавался по райкомовским «разнарядкам».
Конечно, оставались букинистические магазины, где все это было, но там стоимость книги Ключевского или интересного номера «Русской старины» достигала половины среднего месячного заработка «простого» советского человека. Как, впрочем, и стоимость очередной книги Пикуля на «черном» рынке, с той разницей, что при остром желании Пикуля можно было заполучить, сдав положенный вес бумажной макулатуры.
Я не приобретал книг Пикуля, но продолжал следить за его творчеством и должен сказать, что его профессиональный уровень заметно повышался, и чувствовалось, что он много и серьезно работал над своим историческим образованием. Он стал аккуратнее обращаться с фактами, хотя и продолжал строить свои «законченные» версии не до конца исследованных событий. (Что, на мой взгляд, является бесспорным правом исторического романиста.)
Переселение из Питера в Ригу открыло перед ним возможность использования эмигрантской исторической литературы. Рига была до 1939 года одним из центров русского зарубежного книгопечатания, а в ее русскую общину тогда попадали книги, изданные на Западе и в США. Более доступной была там и отправленная в спецхран литература «открытых» 20-х годов (до 1928 г.).
Возможно, обилие и доступность материалов о предреволюционной эпохе толкнули Пикуля в «запретную зону» — в русскую историю «ленинского периода» (1894–1916 гг.). Этот период для официальных историков позднего сусловско-андроповского русского национал-большевизма был особенно трудным, так как именно в нем были спрятаны корни текущего и будущего неблагополучия, и страх перед раскрытием этих корней, с учетом того, что на эту проблему уже «положил глаз» А. Солженицын, непрерывно возрастал. Признаком этого может служить отсутствие переизданий горьковской эпопеи «Жизнь Клима Самгина», которую в свое время не боялся переиздавать даже Сталин. Идеологические службы «развитого социализма» вполне устраивала шаржированная панорама предреволюционной России, созданная А. Толстым в «Сестрах».
И все же потребность в официальном переосмыслении этих лет в условиях неотвратимого наезда солженицынского «Красного колеса» все более ощущалась. Такую задачу, по-видимому, получил (или взялся за нее по одобренной личной инициативе) некий М. Касвинов. Успех журнальной публикации его сочинения «23 ступеньки вниз» в 1972–1973 гг. («Звезда») стал, вероятно, еще одним стимулом для Пикуля в его обращении к этой теме. (Напомним, что «Август 14-го» в это время уже распространялся в самиздате и тамиздате.)
«Роман «Нечистая сила» я считаю главной удачей в своей литературной биографии, но у этого романа очень странная и чересчур сложная судьба…», — написал Пикуль в предисловии ко второй журнальной публикации через десять лет после первой.
Далее Пикуль рассказал, что, заключив договор с Лениздатом, он, в ожидании выхода книги, «уступил» ее текст «Нашему современнику», который вскоре сообщил, что будет печатать сокращенный журнальный вариант. «Чужое название» («У последней черты») Пикуль будто бы обнаружил, когда журнал уже вышел (чего, естественно, быть не могло), а «в середине публикации» его роман редактировали жены Брежнева и Суслова (!!). Потом роман «изничтожили» Зимянин и Суслов, чьи слова были «угодливо подхвачены» «Литературной газетой».
Так Пикуль создавал миф о будто бы выпавших на его долю жестоких преследованиях за книгу, бьющую своими аналогиями по коррупции и продажности брежневского окружения, где, по его словам, «голубчик Чурбанов» был так «похож на Гришку Распутина».
На самом деле все было гораздо проще. «Брежневская камарилья», как ее называл Пикуль, не боялась никаких аналогий, а его роман о Распутине не подошел «партии и правительству» только из-за отсутствия в нем в качестве «здоровой силы» вечно живого Ленина со товарищи. Такая книга, как тогда говорили, была «не нужна нашему народу», как и, например, книги Алданова, откуда Пикуль переписывал и пересказывал целые страницы, и «Русская старина», и многое другое.
«Жестокая расправа» с «Нечистой силой» никак не отразилась на писательской карьере Пикуля: каждый год беспрепятственно продолжали выходить его новые и переиздаваться старые книги, а по «знаменательным датам» родная власть украшала его грудь орденами «Трудового Красного Знамени», «Дружбы народов»…
Последний из названных орденов напоминает еще об одном штрихе к смутному образу писателя Пикуля — о его отношении к «неглавным нациям». К нерусскому населению будущего СНГ он относился, как подобает «старшему брату», с грубоватой доброжелательностью и снисхождением. Примером могут служить «запорожские сцены» в «Фаворите», поданные Пикулем в русской «шароварной» традиции с использованием суржика, выдаваемого за украинский язык. Даже сам тон этих «малороссийских» фрагментов призван убедить читателя в том, что речь идет не о национальной самобытности, а о каком-то временном явлении, коему суждено в дальнейшем без остатка раствориться в русской стихии.
Менее доброжелательными оказались «еврейские» страницы «Нечистой силы». То, что в окружении Распутина были евреи и далеко не самые лучшие, это исторический факт. «Старец» был интернационален по духу и терпим в религиозном отношении, и многие «инородцы» — евреи, немцы, татары, поляки решали с его помощью свои личные дела. Единственное, в чем можно было бы упрекнуть Пикуля, так это в том, что присутствию в описанных им событиях евреев он пытался придать черты «мирового сионистского заговора», сделав для этого известного шарлатана Филиппа, происходившего из французской крестьянской семьи, предшественника Распутина при петербургском дворе, евреем и членом несуществующей сионистской организации «Гранд-Альяс-Израэлит».
Эта «организация» была придумана французскими антисемитами в период «дела Дрейфуса». Потом ею стал пугать русское правительство царский шпион и террорист-провокатор Рачковский, один из вдохновителей фальшивки, именуемой «Протоколы сионских мудрецов», находившийся под личной опекой Столыпина и появляющийся в романе Пикуля в качестве неустанного правдоискателя.
Пикуль, конечно, знал, что он воскрешает ложь и политический навет на сионизм, но роман-то создавался им в годы поистине «всенародной» борьбы с сионизмом, когда группа дрессированных евреев уже вынашивала план создания «Антисионистского комитета еврейской общественности», а евреи Бегун, Евсеев и прочие уже строчили ученые «антисионистские» трактаты, перед которыми бледнеет «антисемитизм» частного служителя национал-большевистской музы Пикуля, пытавшегося сказать в своем романе пару слов, приятных правящим «вождям», чтобы сделать его «проходным».
Смерть Пикуля символична: она настигла его 17 июля 1990 года. За год до крушения империи, которой он был предан с юных лет и служил всеми своими трудами. «Хорошо, что мы смертны, не увидим всего», как сказал один из его коллег по «Союзу писателей», и эти слова можно отнести к его кончине.
Падение империи ознаменовало собой и начало падения интереса к наследию Пикуля, идущего от окраин к центру. Падение стен и решеток, коммерциализация бесцензурного книжного рынка открыли людям такие глубины истории, которые были недоступны Пикулю, и теперь, побродив месячишко по Харькову, можно собрать почти все его сочинения по ценам, близким к стоимости какой-нибудь газеты-еженедельника за каждый из его романов.
