Набиваться в праздные любовницы к Тимуру Тарасовичу сразу же Инга отказалась. Во-первых, Будяков таковую уже имел и был вполне доволен, а во-вторых и в самых важных, положение любовницы Ингу устраивало мало. Сегодня ты, а завтра на твоем месте кто-то другой. Она решила иначе стать для Будякова незаменимой. К тому же ей ли было не знать, что в сегодняшнем дне все эти СП дутые-передутые и многие лето 91-го не переживут. И она самовольно принялась страховать Будякова на переговорах. И Тимур Тарасович, не будь дурак, скоро очень это понял, а поняв, и оценил. И Инга стала для него не только переводчиком-референтом, но и младшим, хотя и подчиненным соратником. Будяков, когда нельзя было обойтись, даже откровенно делился с нею планами некоторых своих афер. И платил совсем уже иные деньги. Инга с ним и в Германию два раза ездила и для Аиды выбила, умело и ненавязчиво, повышение ставки.
С Аидой они, можно сказать, жили душа в душу. Каждая на своей квартире, но и в то же время не разлей вода. И каждой казалось, что она именно потому теперь совсем не одинока, что на расстоянии телефонной трубки хотя бы есть родной в чем-то и понимающий тебя человек, и это облегчало борьбу за место под солнцем. Они не мучили друг друга пустяковыми обидами и не перевешивали взаимно проблем, с которыми могли справиться и в одиночку. Но в главных жизненных делах не оставляли одна другую советами, а когда и реальной помощью.
Но после 91-го года нечто изменилось. Не сразу, но вскоре их дороги разошлись, хотя дружба и на большом расстоянии осталась по-прежнему существующей и нерушимой. Аида видела себя только ТАМ, Инга хотела все иметь только ЗДЕСЬ. Не из принципа или вдруг проснувшегося патриотизма, а все потому, что жаль было второго шанса. Инге определенно казалось, что она непременно сможет использовать его и ведомое ей будущее именно в России. Она хотела свое дело, свой собственный и независимый бизнес и наотрез отказалась последовать вслед за подругой за океан. И Инга пустилась в самостоятельное плавание.
Будяков к этому времени уже прикрыл свою «Матрешку», выкачав из неудачливых немцев все возможные деньги, и после переворота усиленно стал стремиться во власть. Коммерсантом он быть более не захотел. Он же и устроил Инге первый кредит от какого-то новорожденного вчера коммерческого банка. Небольшой, но хватило на аренду крохотного помещения в полуподвале на Сретенском бульваре, и Инга, к тому времени уже имевшая кое-какие собственные связи, наладила оптовую торговлю немецкой и швейцарской, не очень дорогой косметической продукцией. Как и мечтала когда-то. Крема и маски на германском нафталине шли нарасхват в мало избалованной пока столице, и прибыль у Инги могла бы получиться весьма ощутимой, ежели бы не одно пребанальнейшее обстоятельство.
А виноват во всем оказался вездесущий рэкет. Казалось бы, и это знала наперед. Чего же проще? Высокий покровитель у Инги имелся, договориться с местными братками, курировавшими район, она смогла и сама, только намекнув на Будякова. Но Тимур Тарасович сидел высоко, каждый раз к нему на гору не влезешь. Приходилось утрясать мелкие свои беды самостоятельно. А «крыша» ее наглела постоянно и требовала все большей части дохода. Аида, в ту пору бегавшая по инстанциям и посольствам, успокаивала ее, советовала не ссориться, действовать более убеждением. Она сама не понимала, что говорила подруге.
Цифры, бумаги и перспективы развития ее малого пока бизнеса покровительствующих ей рэкетиров вовсе не волновали. Им плевать было, что в будущем получится из ее «Кристины», как для красоты назвала фирму Инга. Ее не разоряли совсем только из-за одного Будякова, да и то потому, что не знали до конца, кем Инга приходится Тимуру Тарасовичу.
И близко не таким образом представляла себе Инга «новый» бизнес. Тогда, в иной жизни, ей, домашней хозяйке, всего-то отработавшей два коротких года скромной переводчицей в богатом журнале, совсем по-другому виделась далекая, инопланетная сфера деловых людей. Ей отчего-то казалось, что для успеха довольно станет желания и упорства, ну, может, еще немного везения и дальновидности. И очень она обвиняла в отсутствии этих драгоценных качеств своего тогдашнего мужа Леву, хотя и не смела промолвить о том вслух. Она не была никогда дурой, знала и в те времена, что рядом с деньгами и ухватистыми купцами, их зарабатывающими, всегда ходят рядом каменолицые, бритоголовые парни, взимающие пошлину, но и стерегущие свое стадо от чужих. Ей даже думалось, что здесь есть разумность и очевидная необходимость времени, когда заблудшее государство понятия не имеет, что ему делать с разногласиями среди народонаселения, и оттого это население взялось за самоуправление, чтобы совсем уж не впасть в анархию. Она тогда и понятия не имела, как обстоит дело в его неприкрашенных реалиях.
Господи, все оказалось еще хуже, чем в Одессе, когда за ней охотились обиженные николаевские валютчики! Вовсе не добровольными пастухами при нагуливающих жир овцах предстали перед ней лихие братки с «береттами» наголо. Хуже волков и смрадных стервятников над полем, усеянным трупами павших богатырей, оказались они среди беспомощного стада в запертой овчарне. Немало гопников и настоящих «деловых» ребят повидала Инга еще на Молдаванке, но эти, нынешние, не шли с ними ни в какое сравнение. Не было ни наивного ухарства, ни нарочной «блатной» скороговорки бесприютной вековечной шпаны, которая все же в точности сознавала, что принадлежит к отбросам любого общественного строя, не только советского. И раньше, к примеру, высший свет шулерства и карманников, аферистов и спекулянтов, всегда для понта, чтобы понравиться дамам, выдавал себя, наоборот, за профессоров и ракетных инженеров, за генералов в отставке, а иногда даже за засекреченных оперов, преследующих особо опасную банду, – стеснялись люди эти истинного своего звания. Они четко соответствовали своему месту, от сих до сих, знали о его малой привлекательности и с грустью помнили всегда о том, что короткое гусарство их чаще всего заканчивается на киче. Инга знакома была в Одессе со многими такими городскими соловьями-разбойниками, иногда и жалела за неприкаянность, тщательно скрытую за напускным безразличием, за то, что каинами ходили по земле, где не было определено им нормального, человеческого места, снисходительно даже утешала при случае.
Теперь было иначе. Теперь наглые, отъевшиеся рожи, с ярко написанными на них звериными, хитрыми инстинктами, но без малейших признаков наличия у сбитых накрепко тел хотя бы слабенькой души, антихристами блудили по московским просторам. Хвалились «пушками» и «перьями», чуть ли не базуками и минометами, архаровцы, страшнее самой темной ночи в разбойничьей степи. Ничего не понимающие о настоящей жизни и не желающие понимать. Да и жизнь им, хоть и носили кресты, представлялась бесконечной гонкой за большой деньгой, чтоб пожрать и поспать, качественно и в удовольствие, да бабы, да сиюминутное барахло в виде «тачек», «прикида» и убойных «печаток», непременно, чтоб не хуже, чем у соседнего такого же. А после – хоть трава не расти совсем и погасни белый свет. И требовали к себе, однако, неподдельного уважения, кулаками и «стволами» требовали, потому – как иначе – кто б им его оказал. Говорить с ними заведомо было не о чем, потому что обычную речь человеческую скоро разучились понимать, а дикарский их жаргон, выражающий первичные их потребности, не стоило труда и учить. Да и бессмысленно вышло бы вступать в переговоры. Инга это скоро уразумела. Потому что для этих бычков и пославших их не существовало никакого завтра, а одно лишь голое сегодня, которое тоже вот-вот отберут быки поздоровее. Судилище и судный день.
Но и эти трудности можно было бы перемочь и пересидеть, тоже знала наперед, что криминалу и разгулу его через годы вперед наступит законный конец. Если бы не одно, скверное весьма, дополнение. Инга, как уже описывалось нами ранее, из себя представляла особу видную, красивую внешностью, телом молодую, головой зрелую. Такой бабенкой каждому из бычков приятно случилось бы похвалиться на людях. И совершенно естественно так вышло в один не прекрасный день, что старший из опекавших ее разводящих положил на Ингу свой поганый глаз. Имя даже его, то бишь грязную кликуху, приводить здесь не станем, дабы не порочить ум читателя, а назовем просто, как то и принято испокон веков на Руси – Идолище Поганое, или просто Идолище.
Само Идолище в природном смысле было немногим старше Инги, разве что лет этак на пять, семь. А в смысле внешности – возьми кадр из любой подходящей по теме оперативной хроники, не ошибешься. И вообще, как писалось до той поры в школьных сочинениях, типичный представитель типичной прослойки тогдашнего общества. Сначала Идолище делало только намеки, от обжорства полагая, что сего выйдет достаточно, и девушка всенепременно тут же сойдет с ума от счастья и бросится ему на неохватную шею, и полетят они гонять ветер хотя бы на Канарские острова. Чем провинились перед «новыми» лайдаками безобидные островные владения, отданные по справедливости испанской короне папой Евгением, по номеру четвертым, неясно и по сю пору. А только, как на разбой, так после непременно на Канары, и все тут. То ли мест иных на карте не сумели прочесть, то ли сыграл свою роль стадный инстинкт.
