А мне опять захотелось пораньше лечь спать, чтобы не сидеть со всеми за столом. Я тихонько пробрался в спальню, разделся и залез к самой стенке. В соседней комнате затихли, потом мать спросила:
– А где Ваня?
Отец осторожно приоткрыл дверь:
– Лег спать. Что с ним – не заболел?
Я закрыл глаза – легкость потихоньку появлялась. «Наверное, засыпаю», – подумал я. Хотелось уснуть быстрее, чтобы не прислушиваться ни к каким звукам, ни к чьим словам, – и боялся я этого мгновения, когда в голове моей начнут появляться картинки – не сон, и не знал я, что это такое.
Я видел, как мы с отцом идем по лесу, а навстречу много людей. Я говорю: «Давай свернем – там же они все: и конюх, и остальные…» А отец словно не понимает, идет им навстречу и меня за руку держит. Я думаю: «Сейчас же поздно будет, пора сворачивать…» – а лица их уже ясно-ясно видны. «Почему они улыбаются?..» – думаю я и чувствую, что отец думает тоже об этом. Вдруг отец бросил мою руку и побежал навстречу им. А я так боюсь, что он к конюху подбежит и просить его будет… И мне становится стыдно и страшно, и я вдруг в сторону прыгаю – в кусты. И не вижу, что там, на тропинке…
Я и не засыпал, оказывается, открыл глаза – и не чувствую, что засыпал. Кажется, что я одними глазами все это выдумываю и сразу вижу, словно со стороны.
Я лежал с открытыми глазами и долго еще боялся их закрывать. Появлялась тропинка под окнами – на ней много квадратиков с рыжими точками. Кто-то у меня спрашивает: «Где молоток?» Я обегаю вокруг дома, там отец клепает косу, а я не слышу ничего, должны быть звонкие удары, я хорошо это знаю и напрягаюсь, чтобы их услышать, – и опять закрываю глаза.
Сейчас я вспоминаю все это и не могу понять, когда это началось – когда началось непонятное состояние стыда – и за что мне стыдно? Неужели никогда уже я не скажу ни одного слова без этого злого и несправедливого чувства?
Что мешает мне в тот момент, когда я говорю? Когда я только хочу сказать и держу все в голове – мне нечего стыдиться. Я это чувствую и спешу – так почему через несколько мгновений мне стыдно, и я вижу перед собой лицо отца, который не понимает, что я сказал?
Я хочу возвратиться в то время, когда мне еще было незнакомо это горькое чувство.
Я не знаю, где это время.
В детстве у меня была игра: повторять какое-нибудь слово, пока не станет оно чужим и странным. Меня забавляло и непонятно радовало, как, например, название нашей деревни – Холочье – при долгом его повторении постепенно отходило от той картины, которую я при этом держал в голове. Я представлял, что с высокого и пологого холма за рекой смотрю на деревню. «Это Холочье, Холочье…» – и все смотрю на маленькие хаты, очень аккуратно – иначе нельзя было их представить – собранные в длинную улицу, они терялись в клубах зелени, местами выставляя одинокие дома с удивленными и спокойными окнами. И что-то слабое и мучительное закрадывалось в душу, словно я не только с этого холма, а откуда-то бесконечно издалека на все смотрел – и что-то забыл…
На другой улице, за выпуклым полем, жили Карпекины – мои дедушка и бабушка. Так уж повелось, в нашей семье всегда говорили: «Пойду к Карпекиным», «Был у Карпекиных». Я повторял это странное слово, и непонятно было, на что оно похоже. Когда я шел через поле к Карпекиным, то за несколько минут доводил себя до плохого настроения повторением этого слова. И представлял их дом, двор, закрытый воротами; все становилось чужим – и дом, и ворота, и яблони в саду, словно сделанные из этого, с каждым повторением все более незнакомого слова.
Однажды я там жил целую зиму. Школа была рядом с их домом, и я радовался такому удобству – можно было без пальто бегать на уроки. Я так решил про себя, хотя без пальто меня никогда не пускали. Не помню, как я додумался до этого – чтобы там жить. Шел как-то за бабушкой по узкой тропинке в глубоком снегу и неожиданно сказал:
– Ба, а можно я у вас поживу?
Она и не остановилась, на ходу ответила:
– Переходи, если хочешь, и нам веселее будет.
Мать с отцом дома удивились моему желанию, шутили:
– Плохо тебе дома, не нравится – со старыми ж хуже жить. Они уже ни во что не играют.
Спал я на деревянной кровати в дедовой спальне. Матрас был скрипучий, из сена, и ночью я старался не шевелиться, чтобы не скрипеть. Запахи в доме были незнакомые. «Наверное, оттого, что жили тут старики», – решил я. Тогда я впервые догадался, что у каждого дома свой запах. Как-то особенно, по-старчески, пахли и дедовы полушубки, гимнастерки, в которых он все время ходил, подушка, на которой я спал, – я думал, что на ней кто-то умер, и ложился обычно на спину, чтобы не вдыхать этот запах.
Дед всегда проверял мои уроки. Однажды спросил, что нам задали учить на память. Я как раз сидел и про себя, не вслух, учил: «Гляжу, поднимается медленно в гору…» Дед заставил прочесть вслух. Я кое-как промямлил.
– Так нельзя стихи читать. Надо с выражением, с интонацией. – И дед, показывая руками и хмуря брови, громко начал: – «Однажды, в студеную зимнюю пору…»
Я застеснялся, я не мог представить, что стихи можно читать дома и даже вслух. Дед читал медленно, не торопясь, а я думал, что это для того, чтобы не забывать слова. «Плохо помнит», – решил я.
В школе я, глядя в окно, пробубнил все быстро и получил пятерку.
Когда становилось по вечерам темно, бабушка запирала сени, сильно притягивая к себе дверь, потом садилась за стол и подолгу – перед сном – глядела в верхнее стекло окна, быстро моргая.
Иногда всплакивала, кривя лицо, через минуту, вспомнив другое, светлела, встрепенувшись, и усаживалась на стул удобнее.
Хотя я и не просил, она часто рассказывала о своей семье. Рассказывала о моих прабабушке и прадедушке, дядьях, тетках… Я слушал, но чего-то не хватало для меня в рассказах – все казалось чужим, словно со стороны. Не было того, что я ожидал. Мне хотелось, чтобы она сказала, как они там давно знали, что буду жить я, что знали они, как у Антонины, моей матери, родятся дети, и еще тогда что-то подготавливали для нас – не знаю, что же я хотел услышать… И с каждым таким вечером все, о чем говорила бабушка, казалось мне не существовавшим никогда, не связанным с нашим домом, который стоит на другой улице, где есть сейчас мать, отец, брат. Бабушка говорила о дядьях – братьях моей матери, а я все больше и больше чувствовал себя в гостях и все больше ждал дня, когда я наконец уйду домой, к себе.
Однажды я возвратился из школы, а у Карпекиных сидят, не снимая пальто, родители и брат. Бабушка говорит им:
– Раздевайтесь, что вы так сидите, погуляйте у нас – сейчас обедать будем.
Брат, увидев меня, начал расстегивать свою куртку, но потом опять застегнул все пуговицы. Мама подошла к нему и помогла застегнуть тугой крючок у самого горла. Брат стоял теперь у двери, ему было жарко, он смотрел то на меня, то на отца, хотел уходить. Потом они попрощались, столпившись в дверях. Я тогда первый раз в жизни услышал, что мать мне сказала: «До свиданья, сынок», – как чужому. Я видел в окно – домой они пошли не кругом, по улице, как всегда ходили мы зимой, а напрямик, через поле. Наверное, там была проложена тропинка.
Я представлял, как они идут – отец, за ним брат, спотыкаясь в глубокой и неровной тропинке, и, чуть отстав, за ними идет мама – варежки ее болтаются как неживые, это она сжала пальцы в кулаки, чтобы было теплее. Они идут, оступаясь в снег, поглядывая, близко ли уже. А впереди, ниже поля, посреди разных домов нашей улицы, смотрит навстречу, ожидает – такой родной наш дом.
В тот день я дольше обычного делал уроки – сидел, не поднимая головы, уставившись в книгу.
Прошло еще время. Я учился хорошо – дед радовался этому, задавал мне иногда свои задачки – про воробьев на ветке, часто подшучивал надо мной. Когда я учил уроки, он молчал и смотрел в окно. С бабушкой он почти не разговаривал.
Бабушка иногда рассказывала и о нем, но мне это казалось еще большей неправдой. Если все было так, как рассказывает она, так почему сам дед об этом не говорит? Он часто, когда я просил, показывал свои ордена и медали, я смотрел на них – и как они были не похожи на то, о чем говорила бабушка!
Все свои рассказы она повторяла почти через вечер – зачем?.. И в последний вечер моей жизни «у Карпекиных» опять – в который раз! – рассказывала о своей матери, бабе Акулине. Когда я в первый раз слушал, какая баба Акулина мудрая была, мне нравилось, я хотел представить ее и видел свою бабушку, только большого роста. Бабушка с такой же интонацией, одинаковым позавчерашним голосом говорила, как Акулина выдавала замуж своих дочек, как наводила справедливость в семье. Я при этом думал о своем, но бабушкины слова отзывались во мне, и в тот вечер я особенно мучился моей игрой: повторением какого-нибудь слова. Помню, что страшнее всего для меня было слово «халва». Я представлял, как в магазине на жирной бумаге лежит огромный кусок халвы, и повторял: «Халва, халва», – и хотя кусок этот на жирной бумаге оставался неизменным – всё над ним рассыпалось в прах, и не хотелось больше повторять, но словно тянул кто за язык… Я смотрел на бабушку, быстро отводил взгляд и невыносимо хотел домой. Я думал, что пойду домой и просто там останусь. Так оно и случилось назавтра.
