Заставлять младенца молиться о прощении грехов — смех да и только. Она небось с трудом выговаривает «мама», какое там: «Отче наш, иже еси на небесех…» Малышку Женевьеву в первый раз повели в церковь, когда ей исполнилось три, да и то она постоянно крутилась и ни минуты не сидела спокойно. А этой на вид не больше годика. У меня на коленях девочка обмякла — совсем как тряпичная кукла.
— Скажи, тебе стыдно, Клод? Стыдно?
Я подняла глаза на монахиню:
— Обращайся ко мне «барышня». А стыдиться мне нечего: я ничего дурного не сделала, мама может говорить что угодно! И выбирай тон, не то пожалуюсь на тебя аббатисе.
Все это я выпалила с такой злостью, что ребенок опять раскричался.
— Ш-ш-ш-ш, ш-ш-ш-ш, — зашептала я, поворачиваясь к монахине спиной. — Ш-ш-ш-ш. — И запела песенку, которой меня научила Мари Селест:
Ах, я милашка, спору нет!
И мне всего пятнадцать лет,
И сердце бьется невесть от чего.
Любви урок пойдет мне впрок,
Но кто, но кто мне даст его?
Ведь я в тюрьме, я не на воле.
Ах, не привыкнуть к этой доле!
Монахиня было открыла рот, но я загорланила во всю мочь, раскачиваясь взад и вперед:
Будь проклят тот ползучий гад,
Коварнейший злодей,
Кто юность бедную мою
Упрятал от людей!
На нем лежит тяжелый грех —
Ведь мне, бедняжке, хуже всех.
Со мной одна сестра-печаль,
И мне себя безумно жаль.
Дрожу в томленье день и ночь.
Сбежать мечтаю прочь.
Какой безжалостный упырь
Меня упрятал в монастырь!
Из сердца рвется стон —
Да будет проклят он!
Девочка перестала плакать и что-то залопотала, всхлипывая, как будто пыталась подпеть, но не знала слов. Мне доставляло несказанное удовольствие раскачиваться в такт и орать непристойности, пусть все слышат! Эти куплеты сочинили как будто для меня.
Сзади послышались шаги. Я знала, что это Беатрис, моя надзирательница. Она ничем не лучше монахинь.
— Прекрати, — прошипела она.
Я пропустила ее замечание мимо ушей.
— Хочешь еще побегать? — обратилась я к малышке. — Давай вместе. Побежим вокруг этого дома.
Я спустила девочку на землю, крепко стиснула ее руку и потянула за собой так, что она наполовину бежала, наполовину висела в воздухе, уцепившись за мои пальцы. Ее визг и мои вопли эхом разносились по галереям монастыря. Такой гомон здесь слышали, наверное, только когда сбегала какая-нибудь свинья или монахине муравьи заползали под юбку. Отовсюду за нами следили пытливые глаза. Появилась сама аббатиса Катрин де Линьер и наблюдала за нашим представлением, скрестив на груди руки. Подхватив девочку на руки, я все бежала и бежала — один, два, пять кругов, — не прекращая орать, и хоть бы кто вмешался. Всякий раз, когда мы проносились мимо Беатрис, та не знала, куда глаза девать от стыда.
В конце концов вмешался не человек, а колокол. Не успел он отзвонить, как двор опустел. «Месса», — сказала монахиня, стоявшая возле Беатрис, и удалилась. Беатрис проводила ее глазами, затем снова перевела взгляд на меня. Я припустила еще быстрее, девочка аж подскакивала у меня на руках. Но к тому времени как закончился шестой круг, Беатрис тоже ушла, и мы остались одни. Я пробежала еще несколько шагов и остановилась — пропал смысл продолжать. Я рухнула на скамейку и усадила девочку рядышком. Она сразу прижалась ко мне. Румяное личико пылало, и в следующее мгновение ее сморил сон. Занятно, что дети так быстро засыпают, когда устают.
— Так вот отчего ты плакала, chérie,[27] — шепнула я, поглаживая кудряшки. — Тебе нужен сон, а не молитвы. Эти дуры-монашки ничего не смыслят в маленьких девочках.
Поначалу мне нравилось сидеть на скамейке, греться на солнышке и в одиночестве любоваться садом. Голова девочки мирно покоилась у меня на коленях. Но вскоре от неподвижного сидения у меня затекла спина, которой не на что было опереться. Стало припекать, а я была без шляпы. Не хватало еще покрыться веснушками. Тогда я буду в точности как крестьянка на посевной. Я стала высматривать, кому бы отдать ребенка, но никто не попадался на глаза: все молились. Я ничего не имею против молитв, просто не могу взять в толк, зачем твердить их по восемь раз на дню.
Не придумав ничего лучшего, я схватила девочку в охапку и отнесла к себе в комнату. Она даже не проснулась, когда я плюхнула ее на тюфяк. Я достала вышивание, вернулась в сад и пристроилась на скамейке в теньке. Нельзя сказать, что я большая любительница вышивать, просто тут нет других развлечений. Ни верховых прогулок, ни танцев, ни музыки, ни уроков письма. Не сыграешь с Жанной в нарды, не отправишься с мамой в поле за Сен-Жермен-де-Пре запускать сокола, не навестишь бабушку в Нантерре. Тут нет ни рынка, ни ярмарки с шутами и жонглерами для увеселения публики. Нет пиров — en fait,[28] тут вовсе нет пищи, которую можно назвать съедобной. Так, пожалуй, ко времени отъезда, когда бы это ни произошло, от меня останутся кожа да кости.
И потом, здесь абсолютно не на кого смотреть. Ни одного мужчины — даже горбатого старика-садовника, вечно таскающегося со своей тачкой. Плута-дворецкого и то нет. Вот уж не думала, что соскучусь по гнусной физиономии папиного дворецкого, но, появись он сейчас в монастырских воротах, я бы ему радостно улыбнулась и протянула руку для поцелуя, невзирая на то что он до полусмерти избил Никола.
Кругом сплошные женщины, да еще зануды. Замотаны с головы до пят, ничего не видать, одни вытаращенные глаза. Лица грубые, красные, точно топором сработанные. Если бы они выпустили волосы и надели какие-нибудь украшения, было бы еще туда-сюда. Впрочем, монахини и не обязаны быть хорошенькими.
Беатрис как-то обмолвилась, что мама давно собирается в Шель. До того как я попала сюда, я мало об этом задумывалась. А сейчас при всем своем воображении не могу представить, как она возится с луком-пореем и капустой, бегает на молитвы по восемь раз на дню, спит на соломе. И что станет с ее нежным лицом? Ведь мама видела монастырскую жизнь только с одной стороны. Конечно, пока она здесь, аббатиса ей потакает, угощает ее лакомствами, которыми монастырь торгует на рынке. Наверняка для нее отведена особая комната — с коврами, подушками и позолоченными крестами. Если мама пострижется в монахини и станет невестой Христовой, ее приданое пополнит монастырскую казну. Поэтому аббатиса так ласкова с ней и другими богатыми посетительницами.
В моей каморке нет ни подушек, ни ковров. Деревянные кресты, тяжелые деревянные башмаки, похлебка без пряностей и хлеб грубого помола — вот и все мои нынешние радости.
И этого я добилась только за четыре дня.
Я мрачно воззрилась на вышивание. Сокол походил скорее на крылатого змея, чем на птицу. Я вышила красным там, где надо было коричневым, и все нитки перепутались. Эх!
Вдруг кто-то охнул. Я подняла глаза. Прямо напротив меня, с другой стороны галереи, стояла Мари Селест. Вид у нее был сконфуженный.
— А, Мари Селест. Как хорошо, что ты здесь. Помоги мне распутать нитки.
Я говорила с ней так, словно мы были на улице Фур и рукодельничали во дворе, а вокруг крутились Жанна и малышка Женевьева.
Но это был не дом. Я села ровнее.
— Что ты здесь делаешь?
Мари Селест чертыхнулась, и из глаз у нее потекли слезы.
— Иди сюда.
Видимо, в ней настолько засела привычка исполнять мои приказания, что она безропотно подчинилась. Подошла и снова выругалась, вытирая глаза рукавом.
— Ты за мной? — спросила я, с трудом сдерживая радость.
Я даже мысли не допускала, что ее привела в монастырь другая нужда. Мари Селест еще сильнее сконфузилась.
— За вами, барышня? Я понятия не имела, что вы здесь. Я приехала проведать дочь.
— Разве тебя не отец послал? И не мама?
Мари Селест помотала головой:
— Я у вас давно не служу. Вы это знаете не хуже меня, и знаете даже, отчего так вышло.
Мари Селест нахмурилась, и на лице ее появилось выражение, которое показалось мне до странного знакомым. Это как будто вновь чувствуешь во рту вкус миндального пирога, съеденного некоторое время назад.
— Но если ты здесь не ради меня, то ради чего? — Трудно было отказаться от мысли о спасении, явившемся мне в лице Мари Селест.
Мари Селест завертела головой.
— Моя дочь. Говорят, она где-то во дворе. Пожалуй, я зря бережу рану, она даже не знает, что я ее мать, но сердцу не прикажешь.
У меня глаза полезли на лоб.
— Эта девочка — твоя дочь?
Мари Селест удивилась не меньше моего:
— Неужто это секрет? Они что, не сказали? Ее имя — Клод, как и ваше.
— Мне тут вообще ничего не говорят. Alors, она спит вон там. — Я ткнула пальцем в сторону коридора. — Четвертая дверь.
Мари Селест кивнула.
— Я только одним глазком гляну. Pardon.
