— Ладно, — заключил он, — прооперируем — увидим.
Операцию назначили на следующий день. Профессор Цитрицкий назначил себя оперирующим, а мне оказал честь быть вторым ассистентом, то есть, держать крючки. Ведь это был мой пациент, и мое участие в операции было не просто проявлением ко мне добрых чувств со стороны профессора.
На следующий день, когда Евгений Ричардович вошел в операционную, ассистент и я уже стояли у стола, на котором, обложенный стерильными простынями, лежал больной.
Сестра, обеспечивавшая наркоз, медленно капала эфир на маску, закрывавшую нос и рот пациента.
Профессор Цитрицкий минуту размышлял, глядя на смазанную йодом кожу живота, проступающую в разрезе простыни, затем попросил у операционной сестры палочку с бриллиантовой зеленью, нарисовал ею продольную линию по центру живота, слева огибавшую пупок, поднял на меня глаза и сказал:
— Ну-ка, давай поменяемся местами. Начинай операцию.
Я был счастлив. Шутка ли!
Профессор обычно доверял мне удаление атеромы или вскрытие какой-нибудь поверхностной флегмоны. А тут он впервые доверил мне настоящую лапаротомию — вскрытие брюшной полости.
Я собрался, как перед прыжком. Скальпель аккуратно повторил линию, нарисованную профессором. Я надсек брюшину и вскрыл ее ножницами.
Огромный грязно-серый конгломерат покрывал весь кишечник вместо сальника.
Профессор стоял за столом напротив меня. Он всунул руку в брюшную полость и стал прощупывать опухоль со всех сторон. Затем он показал три участка, из которых мне следовало иссечь материал для гистологического исследования. Я отрезал куски опухоли и погрузил их в баночку с раствором, которую держала наготове операционная сестра.
— Считай, что ты полностью прооперировал своего больного, — мрачно пошутил профессор. — Зашивай.
— А как же опухоль? Вы не удалите ее? — спросил я.
— Ее невозможно удалить, сынок, она спаяла все органы брюшной полости. Это неоперабельный рак желудка. Повидимому, желудка, — добавил он. — Окончательный диагноз получим после гистологического исследования. Зашивай.
Профессор ушел, оставив меня с нашим ассистентом, который следил за тем, как я зашиваю рану, поправляя края кожи и обрезая нити.
Больного увезли в палату, а я спустился в вестибюль, где меня ждала его жена, дочь и еще какие-то родственники. Впервые в жизни мне предстояла очень трудная миссия — сообщить родным, что у больного нет никаких шансов на спасение.
Жена закрыла лицо руками. Плечи ее мелко подергивались в такт рыданиям. Я беспомощно переступал с ноги на ногу.
— Когда его выпишут? — спросила дочь.
— На следующий день после снятия швов, дней через восемь-девять.
Когда я посетил своего пациента, он уже знал, что прооперировал его не профессор, не ассистент, даже не рядовой хирург, а студент.
Я уверил его в том, что все в полном порядке, что он уже на пути к выздоровлению, что он и сам мог бы сообразить, насколько его случай банальный. Разве позволили бы студенту прооперировать его, не будь это пустячок, не требующий особого умения?
— Да? — спросил он, насмешливо поглядывая на меня. — А что это? — Двумя руками он слегка сдавил сбоку живот, где все так же, как и раньше, прощупывалась подлая опухоль.
— Это послеоперационный инфильтрат. Так всегда бывает в таких случаях, — соврал я, стараясь придать уверенность своему голосу.
Больного выписали из клиники. Я постарался вычеркнуть его из своей памяти.
Уже на четвертом курсе я ощущал непомерную тяжесть этого груза. И в душе и в мозгу мне было необходимо свободное место для людей, которым еще можно оказаться полезным.
Через год и семь месяцев я окончил институт. А еще через год приехал сюда в отпуск.
Я вышел на привокзальную площадь. Моросил мелкий холодный дождь.
Мне предстояло пересечь площадь, чтобы подойти к остановке трамвая. Но дорогу преградила похоронная процессия. Удивлению моему не было предела, когда я увидел следующую за гробом вдову моего пациента, поддерживаемую под руку ее дочерью. Я снял шляпу (откуда было знать мне, что на еврейских похоронах следует быть с покрытой головой?) и с недоумением смотрел на медленно удаляющийся гроб. Неужели с такой опухолью он протянул еще почти три года?
Мимо меня проходил уже разреженный хвост процессии. Я надел шляпу и сошел с тротуара. В этот момент справа подошел пожилой мужчина и заключил меня в объятия.
— Мой молодой доктор! Мой спаситель! Здравствуйте, мой молодой доктор!
Я чуть не свалился на брусчатку мостовой.
Мистика. Гроб. Следующая за гробом безутешная вдова. Дочь.
Промелькнувшее воспоминание об операции, об огромной грязно-серой опухоли.
И вдруг он, пришедший с того света. Обнимает меня. Здесь. На привокзальной площади. Он. Из похоронной процессии. Или из гроба. Я взял себя в руки. Мышцы мои напряглись, как при поднятии предельной тяжести. Я справился о его здоровьи.
Он долго благодарил меня за операцию, полностью исцелившую его. С тех пор он вообще забыл, что такое болезни. Даже насморка у него не бывает.
Я договорился с ним, что завтра в десять часов утра он будет в хирургической клинике.
Я пришел туда на полчаса раньше.
Профессор Цитрицкий встретил меня, как родного. Я не стал тратить времени на светскую беседу и сразу приступил к делу:
— Евгений Ричардович, вы помните, три года тому назад вы… вернее, я… вернее… короче, вы помните, прооперировали больного с огромной опухолью в брюшной полости. Вернее, не прооперировали. Рак оказался неоперабельным.
— Конечно, помню. Келоидный рак желудка. Мы получили результат патогистологического исследования. У меня хранится не только описание, но и препараты. Несчастный старик, пусть земля ему будет пухом.
— Евгений Ричардович, через несколько минут этот несчастный старик будет у вас. Я пригласил его, чтобы вы его обследовали.
— Слушай, дружок, я наслышан о твоих успехах, но у тебя еще молоко на губах не обсохло, чтобы разыгрывать меня.
— Евгений Ричардович! — Мне не удалось убедить профессора. Убедил его наш больной, неуверенно приоткрывший дверь кабинета.
Не знаю, как я выглядел вчера, когда он обнял меня на привокзальной площади. Если так, как сейчас профессор Цитрицкий, это не делало чести моему умению владеть собой.
Профессор обследовал пациента самым тщательным образом. Не доверяя себе, он поручил еще нескольким врачам клиники повторить обследование. Тут же была произведена рентгеноскопия и рентгенография.
Никаких признаков болезни. Здоров.
Оставшись наедине со мной, профессор недоуменно приподнял плечи.
— Невероятно. Ничего не понимаю. Этого просто не может быть. Но ведь есть. Я, пожалуй, никому не стану рассказывать. Все равно не поверят. Я и сам не верю. Но ведь это есть…
Более двух лет я тоже никому не рассказывал. Но однажды, беседуя с главным онкологом Украины, профессором Слонимом, я спросил, известны ли ему подобные случаи. Профессор ответил, что в его практике ничего подобного не было. Он предложил мне доложить о моем случае на заседании Киевского хирургического общества.
Я вспоминаю это заседание.
На кафедре безвестный молодой врач. Амфитеатр заполнен скептически улыбающимися хирургами, среди которых я узнавал корифеев и почти корифеев.
Мне задали несколько вопросов, которые было бы уместно задать барону Мюнхаузену.
Я обстоятельно ответил и сошел с кафедры, физически ощущая обидное недоверие аудитории.
Во втором ряду поднял руку мужчина средних лет. Председатель предоставил слово, как он выразился, «нашему уважаемому гостю из Донбасса, профессору Богословскому».
— Мне было чрезвычайно интересно услышать сообщение молодого коллеги, — начал свое выступление профессор Богословский. — Оно помогло мне преодолеть сомнение, следует ли рассказать об относительно недавнем случае из моей практики.
В мою клинику из тюремной больницы перевели больного тридцати двух лет для оперативного лечения. В тюремной больнице был диагностирован рак желудка. Диагноз был подтвержден у нас. Во время операции выяснилось, что желудок не может быть резецирован, так как опухоль спаяла пилорический отдел и всю большую кривизну с поджелудочной железой, печенью и значительными участками поперечно-ободочной и тонкой кишки. Весь этот конгломерат был неотделим от задней стенки брюшной полости. Кроме того, в илео-цекальном углу был обнаружен метастаз опухоли. Естественно, я взял материал для гистологического исследования, подтвердившего клинический диагноз.
Через неделю больной был переведен в тюремную больницу, и я забыл об этом случае.
Спустя два года мне пришлось вспомнить о нем при весьма неприятных обстоятельствах.
Профессор Богословский замолчал. Это не был прием для усиления эффекта. Видно было, как профессор старается преодолеть волнение.
