— Вы считаете, что предприниматель должен платить вам независимо от того, есть у него прибыль или нет? — помог он сформулировать застрявшую в их головах фразу. Они открыли рты, подумали и опять закрыли, утвердительно кивнув при этом квадратными головами.
— Наверное, вы хотите сказать, что, если не можешь платить, нечего заниматься бизнесом? — помог он им со второй фразой. Они кивнули еще раз. Он погрустнел и сказал, что обдумает их предложение, и предложил встретиться позже. Но позже случилась налоговая проверка. Оказалось, что мелкие недочеты в работе его предприятия вылились в крупные неприятности в виде штрафа, похоронившего не только финансовые предположения молодого спортивного рэкета, но и весь его собственный бизнес как таковой. Что ж, вздохнул он про себя, еще одной неприятностью меньше на этой дороге в сторону облачного неба. Жизнь продолжалась.
16
Писать, не имея сюжета, легче. Что такое сюжет? Это некий смысловой стержень, на который основные части текста нанизываются так же, как колечки детской пирамиды. Сложишь не по порядку, получишь вместо привлекательной геометрической фигуры разноцветного уродца. И даже то, что все колечки по отдельности смотрятся замечательно, не спасет результат неаккуратной сборки. Рассказ без сюжета, это та же пирамидка только россыпью. Без стержня. При остром желании колечки можно нанизать на собственный палец. А можно оставить, как есть.
Раб сюжета продумывает его течение, водопады и повороты. Он связывает действия героев многочисленным набором позвякивающих причинно-следственных связей. Он заводит их иногда в такие места, что месяцами вынужден придумывать, как помочь им выбраться обратно. Его герои любят, ненавидят, умирают и рождаются, подчиняясь не автору, а сюжету. И его текст будет закончен только тогда, когда на последней строчке изнурительного творения появится разрешенное сюжетом слово «конец».
Текст без сюжета может быть закончен в любом месте. Более того, готовый текст без сюжета может быть разорван на две или более частей. И каждый из этих кусочков может оказаться полноценным рассказом. Без сюжета. Однако ценность такого текста определяется совсем не так, как калибр у охотничьего оружия. В идеале бессюжетный текст без утраты сколько-нибудь действительной ценности допускает дробление до одного слова. Гениальное произведение можно разделить даже на буквы. И вряд ли хоть одна окажется фальшивой.
17
Он не опустился на ступень ниже. В том положении, в котором он находился, все дальнейшие перемещения были возможны только по плоскости. Полная деградация в силу отсутствия профессии и способностей существовать впроголодь ему не грозила, уход от проблем через алкогольную или наркотическую зависимость не представлялся возможным. Он пошел работать к своим друзьям. Но одного он не учел. Он все сильнее и сильнее ощущал себя облаком.
Ветер дул попеременно то с юга, то с севера, то заворачивал непредсказуемыми вихрями и водоворотами, сгоняя в стада и рассеивая по небу тысячи и миллионы облаков. Похожих и непохожих на него. Расходующих себя на дождь и град и поэтому не всегда рассчитывающих добежать до горизонта. Благополучные друзья стояли на горизонте как огромные ветряки. Его приняли радушно. Но когда иссякают дружеские похлопывания по плечам после первой встречи, обнаруживается, что людям, стоящим на разных ступенях, хлопать друг друга как минимум неудобно. В лучшем случае это будут с одной стороны удары по голове, а с другой поглаживание коленей.
Но его взяли. Он не требовал доли от их благополучия, рассчитывая только на оплату за свой труд. Работать он умел. Если бы не его патологическая рассеянность, он мог бы быть отнесен к тем работникам, которые сами организуют свою работу, не требуя надзора, напоминаний и разъяснений. К немногочисленной категории нужных и даже частично незаменимых сотрудников. Но он все чаще и чаще замирал. Сначала на секунды. Затем на минуты. Потом на часы. Со стороны это напоминало, наверное, периоды легкой задумчивости. Возможно, что в эти минуты он смотрел в окно, или что-то чертил на листке бумаги. Ему же казалось, что он растворяется в воздухе.
Какое-то время это не мешало его работе и оставалось незамеченным. В те часы, когда он возвращался в обычное состояние, он оглядывался по сторонам и удивлялся ощутимой материальной плотности остальных сотрудников. И радовался все большей и большей собственной разреженности. И еще. С непонятной тоской и грустью подумалось ему однажды, что он, наконец, оказался на своем месте. И это обстоятельство его совершенно не обрадовало.
18
Его ребенок вырос. Вырос настолько, что целовать его при встречах становилось уже неудобно, и он пожимал сыну руку. Мальчик часто звонил отцу и молчал в трубку. Отвечал «да», «нет». Что-то важное выпало из их совместной жизни. Пропущенное детство как торричеллиева пустота обжигало их холодом и не давало оторваться друг от друга. Он старался встречаться с сыном как можно чаще и не мог понять только одного, мальчика ли он пытается отогреть от ледяной замкнутости, или пытается отогреться сам?
19
Жизнь продолжалась. Его рассеянность почти достигла критической степени, когда он вдруг встрепенулся и начал менять места работы. Он опять пытался создать какой-то бизнес, но без особого желания. С каждым последующим годом доставшейся ему жизни он радовался все меньше и меньшему количеству обстоятельств. Он часто думал о самом себе как об острове в океане, а окружающих его людей представлял проплывающих мимо пароходами. Он сидел на берегу, разглядывал минующих его остров людей и по-прежнему готовился стать облаком. Он смотрел в их лица и пытался уловить только ему понятную искру в глазах. А, уловив ее, старался, чтобы эта искра ни коим образом не нарушила тот барьер, который он пытался выстроить вокруг своего зыбкого существа.
Ему было труднее, чем остальным. Его разреженность почти достигла предела, и он был вынужден сдерживаться, чтобы не разлететься в стороны стелящимся туманом. Он был все еще не готов к этому. Ему требовался стержень. Он по-прежнему оставался рабом сюжета. И находился стержень в мыслях о самом себе. Он должен был постоянно ощущать внутри себя не потревоженное чувство собственного достоинства. И это чувство постоянно вступало в противоречие с тем непонятным ему обстоятельством, что люди, с которыми он работал, как правило, расставались с ним не по-доброму. Затаивали или изливали на него обиду, недовольство, а то и ненависть. И это было тем более удивительно, что он не только не признавал за собой дурных поступков в отношении этих людей, он не признавал дурных поступков и за этими людьми до тех пор, пока вдруг не сталкивался с недоброжелательством, граничащим со злобой. Все эти обстоятельства вводили его в состояние длительного недоумения, депрессии и заставляли перекапывать и просеивать самого себя и свои мысли.
Почему так? Даже его детство было наполнено осознанным стремлением быть хорошим. Что бы вы сказали о маленьком мальчике, который ругал себя за даже не высказанные, а просто всплывшие в голове грубые слова? Конечно, это не значит, что он был безусловным и положительным героем. Никто не свободен от слабостей и скрытых пороков, но его пороки были обычными детскими пороками, просто шалостями на фоне недостатков этого мира. Его беда была в другом. Он вообще не был героем. Он уже тогда был менее материален, чем его ровесники. Какая-то важная его часть, степень, форма затерялась где-то в ином пространстве. А в этом было то, что было.
20
Жизнь не сложилась. Не было причин не только для хвастовства, но и даже для степенного и вдумчивого разговора и воспоминаний. И все же. Почему же столько людей испытывают к нему неприязнь? Отчего же так коротко и безапелляционно осуждение?
Может быть, он всю жизнь смотрел в кривое зеркало, сверяясь с ложью и выстраивая мнимую гармонию? Или его недруги что-то слышали в нем, ведомое только им? То, что существовало внутри него своей независимой жизнью, и что не всегда слышал он сам? Или они знакомы с иной его частью, затерянной в ином пространстве?
Мысль изреченная звучит, но кто сказал, что мысль неизреченная умирает в безвестности? Она растворяется в воздухе и оседает на чьи-то миндалины и барабанные перепонки, попадает в мозг и разъедает нервные волокна.
И, может быть, бессмысленны вожделенные взгляды на барабан жизни, в котором пересыпаются уже распределенные и надписанные шары?
Он был заряжен на неудачу уже при своем рождении. Он сумел бы разориться, ступая по золоту. Невидимый никому над ним светился черным светом нимб несчастья и неудовлетворенности. И он клубился под этим нимбом медленным светящимся облаком. И его близкие страдали от этого света. Быть слабым это непозволительная роскошь и где-то даже непорядочность по отношению к тем, кто вас окружает.
