— Этот завод еще только начали строить, а уже столько людей погубили, — неожиданно произнес молодой человек, бросив на меня короткий, из-под лобья, взгляд, и смахнул со стола нечто, что он наскреб со своей ладони. — В прошлом году взорвался резервуар — двадцать восемь женщин… совсем еще девчонки… поубивало. И люди травятся чуть ли ни каждый день…
— Ну, это вы явно преувеличиваете: каждый день…
— Да ничего не преувеличиваю! — воскликнул он с негодованием. — По-вашему, если травятся, то обязательно с летальным исходом, а если чуть — так и не в счет?
«И речь у него какая-то корявая», — думаю я, все более раздражаясь, может быть, потому, что обо всем этом он говорил на заседании, но тогда ничего, кроме досады, я не испытывал. И остальные тоже. Правда, про двадцать восемь погибших я слышал впервые, но виду не подал: человек из Москвы должен знать все. Во всяком случае, производить такое впечатление.
— То, что травятся — сами виноваты: не соблюдают технику безопасности, — произношу я внешне совершенно спокойно. — Если бы каждый на своем месте скрупулезно выполнял свои прямые обязанности, то мы бы давно жили при коммунизме.
Представитель вскинул на меня глаза, криво усмехнулся, убрал руки со стола, уставился в окно.
Я посмотрел туда же.
«Этот пейзаж должен формировать его эстетические взгляды и потребности, — подумалось мне. — И вся эта провинциальная убогость — тоже. Они просто не могут не формировать… варварство, дикость, азиатчину, которые, в свою очередь, усугубляют вид за окном. Все связано, все обусловлено. Так происходит падение… нет! — погружение людей в дерьмо… А про коммунизм я, конечно, зря сказал. На дворе семьдесят четвертый год, до обещанного Хрущевым срока наступления коммунизма осталось меньше шести лет, а дела в стране идут все хуже и хуже. Да, совсем не к месту приплел я сюда коммунизм… А что я должен был ему говорить? В конце концов, он мог бы отнестись ко мне с большим вниманием: не каждый же день в этом… в этой камере сиживают ответственные работники министерства…»
— Ну, ладно, — говорю я и поднимаюсь. — Сегодня в шестнадцать часов заседание комиссии… Вы будете?
— Меня не приглашали, — скривил тонкие губы молодой человек. — И вообще: мне сказали, чтобы я подыскивал себе другую работу.
— Вот как? Впрочем, этого и следовало ожидать… На какое-то мгновение мне становится жалко этого угловатого, растрепанного человека. Вряд ли он виноват в том, что он такой, а не другой. И не его вина, что его сделали ответственным за природу, не дав при этом никаких прав.
В порыве этой минутной жалости я протягиваю ему руку. Он подает мне свою не сразу. Он даже какое-то время раздумывает, подавать мне руку или нет. Внутри у меня холодеет, пока я держу на весу протянутую руку, чувствуя, как она наливается чугунной тяжестью. Наконец он поднимается из-за стола, протягивает мне вялую ладонь. Пальцы наши встречаются и расходятся. Рукопожатия не вышло.
Я уже шагнул за порог, когда он спросил:
— Скажите, а чего, собственно, вы приходили ко мне?
Я оглянулся.
Он стоял, опершись о стол костяшками пальцев, подавшись вперед и глядя на меня буравчиками-глазами, целясь своим длинным носом. Он словно пытался просверлить меня и добраться до мозга. Ему, наверное, казалось, что со стороны он производит внушительное впечатление.
Глупец! Он бы действительно произвел на меня такое впечатление лет эдак пятнадцать назад. Но не сегодня. Я уже потерся в разных кабинетах и на разных этажах. Работа в министерстве научила меня крепко прятать свои мысли и настроения, всегда быть ровным, благожелательным. Иначе нельзя. У нас даже женщины теряют свою женскую эмоциональность и импульсивность. В сущности, мы тоже все одинаковые, но только на другом уровне. Именно на другом, но не на более высоком. А так, в сущности, разницы никакой.
Что он, что я, что мужичонка Анисим, что наш министр. Во всех нас какая-то гниль, какая-то порча. Мы забыли, что такое естественные человеческие отношения. Каждый ведет свою игру, свою партию. Но не своим голосом. Мы вообще живем как-то не так. А как надо жить — не знаем. Или не хотим знать. И тем более не имеем представления, как все изменить в лучшую сторону. Новая революция? А что она даст? Больше ленинизма? Простите, а какого? Пока я перебивался тем ленинизмом, который мне вдалбливали в голову в институте и в других местах, мне казалось, что в этом и только в этом заключен выход из тупика. Но вот нечаянный случай: меня подписали на пятидесятипятитомник полного собрания Ленина, и я, с детства приученный читать все, что попадает ко мне на книжные полки, где-то на двадцатом томе окончательно запутался во множестве ответвлений от «истинного ленинизма», который сидел в моей башке. А этот представитель, небось, не прочел ни единой книжки из Маркса и Ленина. Поэтому его и не интересуют мировые проблемы.
И я усмехнулся той мудрой, проницательной усмешкой, какой только и может усмехаться напичканный знаниями и видавший виды человек, посмотрел на хозяина кабинета-камеры ласково, — я точно знал, что смотрю на него ласково, — и произнес:
— Мне хотелось узнать вас поближе… Понять хотелось…
— Ну и как? Узнали? Поняли?
Я пожал плечами и вышел.
37. Август 1957 года. Воскресенье
Я иду по улице Первомайской. Иду к реке, где на крутом берегу стоит памятник Чкалову, где крутая лестница в виде лиры спускается к Уралу. Иду мимо драмтеатра, мимо магазинов, мимо гарнизонной гауптвахты, разместившейся в Пугачевской крепости, где когда-то сидел лейтенант Кучин, а я ходил его навещать. Тогда, в августе пятьдесят седьмого, проходили какие-то окружные соревнования, и мы с Кучиным участвовали в них, и его почему-то забрали в комендатуру и посадили на гауптвахту. Я уж и не помню, почему.
За Уралом дубрава, по утрам мы делали там зарядку, бегали, тренировались, а жили в училище летчиков. Как раз в это время там учился Гагарин, и я, может быть, не раз встречался с ним. А может быть, и нет.
Но больше всего мне помнится Первомайская улица тем, что вот здесь, сразу за драмтеатром, стоит трехэтажный дом, а в нем жила женщина, и когда моему редактору стенгазеты старшему лейтенанту Бабичу очень хотелось очутиться возле этой женщины, он посылал меня к майору Смирнову, чтобы я сказал ему, будто у меня кончились краски и истрепались все кисти. Тогда майор Смирнов, предварительно наудивлявшись, как быстро это случилось, позовет Бабича и попросит его съездить в Оренбург и привезти все, что мне нужно. И освободит Бабича от какого-нибудь дежурства или просто от необходимости сидеть в выходной день в общежитии в ожидании неизвестно чего. Но Бабич делает вид, что он в красках и кистях совершенно не разбирается и что без рядового Ершова ему в Оренбурге делать нечего, хотя он, в отличие от меня, закончил когда-то художественную студию и рисует значительно лучше меня. Но об этом майору знать не обязательно. И майор Смирнов, скрепя сердце, отпускает меня с Бабичем… на целые сутки. Старший лейтенант берет у командира нашего экипажа лейтенанта Саяпина мотоцикл, и мы катим в Оренбург.
Конечно, это случается не часто — когда моему редактору становится особенно невтерпеж.
Мы приезжаем в Оренбург, поднимаемся на второй этаж, где нас уже ждет ужин. Женщина старшего лейтенанта Бабича нарядна и приветлива. Я знаю, что у этой женщины есть дочь от Бабича, но знаю также, что у Бабича есть законная жена, которая живет в Москве и занимается там научной работой. Наверное, и у нее есть какой-нибудь заменитель старшего лейтенанта. Иногда, подвыпив, Бабич любит поиронизировать над своей жизнью. Но в целом он доволен.
После ужина я переодеваюсь в гражданское и иду в театр. Один. А мой редактор остается со своей женщиной. Я смотрю какой-нибудь спектакль, слоняюсь в антракте по фойе, пью в буфете лимонад, а после спектакля еще часа два брожу по пустынным улицам города, пугая влюбленные парочки. На второй этаж я возвращаюсь за полночь, окна квартиры уже темны, тихонько открываю дверь ключом и сразу же прохожу на кухню, где на столе стоит чекушка водки, почему-то чаще всего перцовка, холодные котлеты с картошкой и салат. Запив все это чаем из термоса, я ложусь здесь же, на кухне, на раскладушку и засыпаю сном праведника.
Утром я иду в универмаг, покупаю там краски и кисти и отправляюсь по понтонному мосту на левый берег Урала, ухожу далеко в Зауральную рощу, купаюсь там и загораю.
Назад, в свой полк, мы возвращаемся вечером. Мотоцикл веду я, а Бабич, обхватив меня руками, спит у меня за спиной, и голова его мотается из стороны в сторону. Я веду мотоцикл осторожно и, когда чувствую, что руки старшего лейтенанта начинают разжиматься, толкаю его локтем в бок.
Теперь та женщина стала законной женой подполковника Вилли Бабича, а бывшая законная жена наверняка стала женой какого-нибудь ученого москвича.
