– За что тебя повязали-то?
– Да все за то же. Вернее, по той причине, что деятельное христианство этой державе не по нутру.
– Должен вам сказать, – обратился Махоркин к Соне, – что третьего дня Вася решил жить и действовать по Христу.
– Не вижу в этом ничего юмористического, – строго сказал Красовский. – Действительно, сударыня, недавно я пришел к выводу, что современному человеку с душой и головным мозгом в рабочем состоянии остается только жить и действовать по Христу. Иначе совершенно невозможно сосуществовать с людьми, обществом и страной, потому что в сумме они дают сумасшедший дом. Вы меня спросите, почему сумасшедший дом? Отвечаю... Потому что этих нищих старушек развелось столько, что в метро войти нельзя, сердце разрывается на ходу. Потому что люди по пять часов стоят в очереди за водкой. Потому что демократические свободы, которыми мы бредили триста лет, на самом деле гроша ломаного не стоят. Потому что уже которые сутки в Москве стреляют средь бела дня...
– Кто стреляет? – спросил Махоркин.
– А хрен его знает, кто! Кто-то стреляет, даже отсюда слышно автоматную трескотню...
Все трое настороженно прислушались к внешним звукам, но пальбы было вроде бы не слыхать. Вася Красовский сел за стол, налил в Сонину чашку холодного чая и продолжил свой монолог:
– Так вот, сударыня, я долго думал, как бы навести гармонию, хотя бы и неполную, между сумасшедшей внешней жизнью и тем, что называется «мое я». Варианты были такие: самоубийство, пьянство до самозабвения, отшельничество (самое натуральное отшельничество, как в Средние века), эмиграция и тюрьма. А потом меня осенило – чего придумывать-то, когда все давно придумано, когда еще две тысячи лет тому назад было сказано: любите врагов наших и, если у тебя попросят рубашку, то отдай две...
– Послушай, – перебил гостя Махоркин, – ты случайно не брал мои лезвия для бритья?
Красовский странно на него посмотрел.
– Может быть, и брал, – после некоторой паузы молвил он. – Сейчас трудно сказать определенно, потому что менты меня обчистили до белья. Ну так вот: в конце концов я пришел к заключению, что в деятельном христианстве таится решение всех проблем. Недаром просто христианство, в теоретическом, так сказать, виде, ничего не смогло поделать с обществом и государством, потому что оно эгоистично в главном пункте – задаче личного спасения, потому что оно просто-напросто транквилизатор и анальгин. А деятельное христианство – это совсем другое дело, это мощный контрапункт всеобщему одичанию, это то, что дает мне право сознавать себя как действительно высшее существо. Они воруют, а я принципиально раздаю, они ненавидят, а я благожелательствую словом и делом, они коснеют в материализме, а я витаю с утра до вечера в облаках... Собственно говоря, этот самый контрапункт и наводит гармонию между сумасшедшей внешней жизнью и тем, что называется «мое я».
– Каким образом? – незаинтересованно справился Коля Махоркин, который по-прежнему перелистывал книгу за книгой, стоя у стеллажа.
– А вот каким: деятельный христианин ощущает себя инородным, но ключевым звеном системы, благодаря которому эта система только и может существовать. Чтобы было понятнее, предлагаю такую аллегорию: если добавить в формулу цианистого калия лишний элемент, то это будет уже не яд.
Махоркин пожал плечами. Соня Посиделкина слушала Красовского, слегка приоткрыв рот и скосив в его сторону хотя и опущенные, но заметно внимательные глаза.
– Я только не подозревал, что на пути деятельного христианства встречается столько глупых случайностей и препон. Вот купил я сегодня по дороге на Ярославский вокзал рюкзак антоновских яблок, встал у газетного киоска и начал раздавать яблоки алконавтам, беспризорным мальчишкам и босякам. Они же, бедняги, витаминов совсем не видят, у них вообще источник калорий – только водка, пиво, одеколон.
– Еще валокордин, – подсказала Соня.
– Вдруг подходит ко мне милиционер и говорит: «Здесь торговля запрещена». Я отвечаю, что яблоками отнюдь не торгую, а так раздаю, из гуманистических побуждений. Он: «Так ты еще будешь издеваться над органами правопорядка!» – хвать меня за шиворот и вперед. Я, конечно, не сопротивляюсь, иду смирно мимо ларьков, как по улице Делароза, заместо креста тащу на себе рюкзак. Из ментовки меня довольно скоро выпустили, но прежде конфисковали рюкзак с яблоками, деньги, новую зажигалку и проездной.
Коля Махоркин сказал:
– Я тебя еще когда предупреждал, что практическое христианство точно доведет тебя до беды. Видишь ли, всякая религия отзывается на параллель с Полярной звездой. Она бесконечно далека от нас и недостижима, то есть как будто ее и нет. Но знающие люди тем не менее по ней ориентируются в пути. Так и христианство: идеал малопонятен и недостижим, но все же люди ориентируются на заповеди Сына Божьего и придерживаются Нагорной нормы по мере сил.
Сказав эти слова, Махоркин вдруг поймал себя на том, что он не столько пикируется с Васей Красовским, сколько вещает для Сони Посиделкиной, и даже несколько рисуется перед ней. Это открытие его озадачило, и он спросил себя: к чему бы ему выставляться перед замарашкой, на которую было больно смотреть еще пару часов назад...
– А я все равно от своего не отступлюсь! – сказал Вася Красовский. – Вот сейчас поеду к себе в Александровскую слободу, продам новое демисезонное пальто и на вырученные деньги куплю яблок для босяков!
– Как же ты доедешь, – спросил Махоркин, – если у тебя денег ни ломаного гроша?
– Пойду займу у Непомукова. Он мужик сознательный, должен дать.
С этими словами Красовский поднялся из-за стола, допил чай, пригладил волосы и ушел. Вскоре в прихожей послышались возбужденные голоса.
– А я даже и не подозревала, – сказала Соня, – что бывает такая жизнь.
– Какая такая?
– А такая, что вот люди могут сидеть и часами говорить про разные умные вещи, а не трепаться на уровне «дай-подай», «сколько стоит», «ядрена мать».
– Просто у каждого сословия свои разговоры, оно потому и называется – сословие, то есть группа людей, которых объединяют одни слова. На самом деле странно другое: огромное большинство русских людей понятия не имеет, что такое настоящее человеческое общение и что такое наш настоящий национал-возвышенный разговор. Они полагают, что на серьезные темы распространяются только герои Достоевского, а в жизни все обходятся десятком глаголов в повелительном наклонении, матом, междометиями и наречием «ничего».
Дверь в комнату приоткрылась и в проем просунулась половина здоровенного мужика.
– Когда-нибудь кончится это издевательство? – впрочем, не грозно, а даже вкрадчиво спросил он. – У меня все-таки не банк, и денег я не печатаю, между тем вы с Васькой постоянно берете у меня взаймы и буквально оставляете без рубля!
В следующее мгновение здоровяк заметил Соню Посиделкину, вошел в комнату, сделал каблуками, несколько наклонил голову и сказал:
– Позвольте представиться – Леонид Леонидович Непомуков, человек из будущего.
И он опять сделал каблуками, что уже было и чересчур.
Николай выразительно посмотрел на Соню, как бы предупреждая ее испуг. Соня ответила глазами же, что она нимало не ошарашена, и спросила Непомукова:
– Человек из будущего – это как?
– Буквально. Я родился в Подольске в 2096 году.
– И как же вы попали в наши распроклятые времена?
– Во-первых, должен заметить, что других времен не бывает, а все больше распроклятые, как сейчас. Даже в благословеннейшую пору российской жизни – я имею в виду вторую половину девятнадцатого столетия – состояние общества было таково, что герои Чехова сплошь жалуются на среду, мечтают о светлом будущем и маются от тоски. Одним словом, чуть лучше, чуть хуже, а так один черт: воруют, воюют и маются от тоски.
Коля Махоркин про себя подивился такту, который явила Соня, разговаривая с Непомуковым таким образом, точно у нее был долгий опыт общения с умалишенными, или как если бы люди из будущего ей встречались чуть ли не каждый день. Это наблюдение было качественно приятным, и он Соне одобрительно подмигнул.
– Значит, в начале двадцать второго века, – предположила Посиделкина, – жизнь была такая же безобразная, как у нас?
– Именно такая же, как в начале двадцать первого века, и в начале семнадцатого, и при Всеволоде Большое Гнездо... Теперь непосредственно отвечаю на вопрос – как я попал в ваши распроклятые времена. Честно говоря, я и сам не знаю, как это произошло. Осенью 2144 года я оказался на операционном столе по поводу аневризмы аорты – и вот я здесь!
– Скажите: а обратно вам не хочется, в 2144 год?
– А знаете, нет, не хочется, по той простой причине, что у вас интереснее, чем у нас. Кроме того, я возложил на себя чрезвычайно важную миссию: досконально осветить московские события в октябре девяносто третьего года, поскольку историки моего времени трактуют их невразумительно и сплеча.
