— Сделай что-нибудь! — сказала Екатерина Вилоровна своему мужу и заместителю. — Ты же инженер. Ты же участник проекта. Ты же мужчина, наконец!
Несчастный Владилен вздохнул и приступил к воссозданию шалаша. Увы, что он ни делал, ничего не получалось: жерди ломались, сено слетало и рассыпалось, конструкция разваливалась. Научные командировки в деревенскую среду тоже не дали никаких результатов: даже в самой глухой глубинке люди давно уже разучились делать как шалаши, так и вообще что-либо полезное, за исключением самогона. Последнее умение было, видимо, зашито в сознании на генетическом уровне, а потому не пропадало, невзирая на все перестройки и приватизации. Впрочем, в телевизоре намекали, что и это ремесло пытаются вытравить из российского генофонда злобные американские пиндосы при помощи специальных, направленных из космоса лучей.
Положение спас Цезарь. Узнав о проблеме с брендом, он сразу спросил:
— Решетку пробовал?
— Почему решетку? — оторопел Владилен.
— Потому! — отрезал Цезарь, немного помолчал и пояснил. — По опыту. Когда через решетку смотришь, все становится намного понятней.
Так оно и случилось. Каркас шалаша сварили по спецзаказу из нержавеющей стальной решетки; затем Владилен лично привязал проволокой заранее заготовленные пучки сена. Получилось замечательно. Снаружи шалаш смотрелся, как настоящий. Цезарь сооружение одобрил, но внутрь не полез, ссылаясь на плохую примету. Директорская квартира выходила прямо на музейную площадку, и Степаненки перед тем, как лечь в постель, долго стояли, обнявшись, у открытого окна и умиленно любовались тем, что казалось им сейчас верным залогом светлого будущего — хотя бы их, личного, если уж не вышло с пролетариями всех стран. Ночь была нежна, в камышах деликатно плескалась рыба, вдали обреченно мычала забытая по пьяне на лугу недоенная корова.
— Хорошо-то как, Владик, — промолвила Екатерина Вилоровна, прижимаясь к мужнину плечу. — Неужели это и есть счастье?
— Оно, — уверенно подтвердил Степаненко, но тут же вздохнул, следуя извечной мужской обязанности даже в самые лучшие моменты жизни не забывать о бдительности стража и охотника. — Если только враги не помешают…
Увы, как в воду глядел Владилен. Помешали враги степаненковскому счастью, еще как помешали. Той же ночью вспыхнул и запылал с таким трудом отстроенный шалаш. Наутро от сооружения остался лишь обугленный решетчатый каркас.
— Может, молния? — предположил экстренно вызванный из города Цезарь.
— Грозы не было… — отвечала Екатерина Вилоровна, нервно комкая в кулачке платочек. Она ощущала себя погорелицей, потерявшей в огне пожара все свое имущество.
— Да не убивайся ты, Катя, — успокоил ее император. — Каркас-то цел! Был бы скелет, а мясо нарастет. Закажи еще пару машин сена и дело с концом.
Новый шалаш был возведен совместными усилиями четы Степаненко и нескольких отборных бойцов из команды Цезаря, специально присланных по такому случаю. Он сгорел через два дня. Стоя у окна, Екатерина Вилоровна взирала на языки жадного пламени, пожирающего дело ее жизни. Она готова была поклясться, что видела у ближней опушки пляшущие силуэты торжествующих врагов.
Для охраны третьего шалаша Цезарь установил ночную стражу. Двое здоровенных детин патрулировали вокруг, еще один сидел в засаде внутри. Он едва успел выскочить, когда несчастное строение вспыхнуло. На этот раз шалаш подожгли издалека, горящей паклей, примотанной к стреле.
— Да-а… третий раз — пидорас… — загадочно заметил Цезарь, стоя у пепелища, и пояснил недоумевающей Екатерине Вилоровне. — Я к тому, что это уже система. Беспредел. Что ж… будем мочить.
— Пока что вы мочитесь нам на голову! — отрезала Степаненко сердито. — Что это за крыша такая драная? Шалашика прикрыть не можете!
Император явственно скрипнул зубами, и обычно тусклые пятаки в его глазницах сверкнули, как свеженачищенные. Любой испугался бы на месте Екатерины Вилоровны, любой, но не она. Она пережила уже три пожара и не боялась ничего. Таинственная закулиса, зловещий заговор угрожали ее хрустальной мечте. Но кто? Кто он, этот загадочный враг?
Вообще говоря, поиск всяческой тайной подоплеки давно уже стал главной и основной темой застольных, рабочих и даже интимных разговоров не только супругов Степаненко, но и подавляющего большинства граждан. А ведь когда-то все было иначе. Когда-то граждане увлекались совсем другим. Например, читатели упражнялись в чтении между строк, в то время, как писатели — в составлении извилистых иносказательных конструкций. Это умение достигало невиданных, фантастических высот. Из порядка расположения полувосковых фигур в кремлевском филиале музея мадам Тюссо делались уверенные геополитические выводы, а строчка «усмехается в усы» превращала невинный стишок про кота в гимн протеста.
Несчастные цензоры употевали вычеркивать реплики из классических пьес. Даже молчаливое искусство балета таило в себе опасность: а ну как дрыгнут ногой в нежелательном направлении? Где оно, нынче, нежелательное? На востоке? — Вот и дрыгнут на восток! Или, не дай Бог, махнут рукой на запад? И ведь махали, махали! А уже на следующий день по всем тесным пятиметровым кухням, по бесконечным коридорам прокуренных учреждений, по столицам, по хрипящим задушенным динамикам коротковолновых приемников: «Вы слышали? Неужели нет?! Да об этом уже весь мир говорит! Ну да! Махнул! Еще как махнул! На запад! — Да нет, не на запад! — А на что? — Ну, это ведь понятно на что! Удивительно, как он еще на свободе…»
Кто-то сует ту страннейшую и страшнейшую из эпох под марксову бороду, кто-то — под ленинскую лысину, под рябую сталинскую рожу, под брежневские брови… глупости! На самом-то деле вот она, туточки — под вертким языком старины Эзопа. Это все он, лукавый бродяга, он, с его кривым ухмыляющимся зеркалом и двойным, тройным, пятерным смыслом обычных на вид слов. Слово «мир», таящее в себе войну, слово «счастье», чреватое бойней, слово «работа», обмотанное колючей проволокой. Язык до Киева доведет? А до Колымы не хотите? А до Освенцима? Ну уж, скажете, право… кто же в такие места хочет? А никого и не спрашивают. Сказано ведь: «доведет». А ведут, бывает, и под конвоем…
Но это все «когда-то». Было и прошло. Прощай, дедушка Эзоп, прощайте классики эзопова жанра, мастера тонкого намека, писатели двусмысленных саг. Кому вы интересны теперь, в новые времена, разнообразные, как помойка, где все наружу, все напоказ — и внутренности, и гениталии? Никому. Новое время — новые песни, новые писатели. А что же читатели — те, которые столь уютно чувствовали себя между строк, как между ног, как подмышкой? Куда девать им свое изощренное мастерство, на что направить пытливый ум, поднаторевший в разгадывании прежних ребусов? О чем теперь говорить супругам Степаненко за чашкой вечернего чая?
Известно о чем. О Конспирации. Заговоры нынче повсюду — так же, как прежде — скрытые смыслы. Война, например, продолжается сугубо ради навара конкретного Пронькина, взрыв на рынке устроен для навара конкретного Фонькина, а лужу во дворе надул вовсе не вчерашний дождь, а конкретно Шмонькин, дабы наварить жене конкретного Вонькина, которую, кстати дрючит небезызвестный Дрынькин, попавшийся о прошлом годе на попытке навариться от всех вышеупомянутых господ одновременно. Неужели? Ну, а как же… ежу понятно. И добавить усмешечку такую тонкую, не-ежиную, всепонимающую: мы, мол, не лохи, лохи не мы.
А коли новые читатели такие пинкертоны, то что уж говорить о новых писателях? Эти-то уж точно не лохи, эти-то всем виям глаза пооткрывают. Что ни репортаж, то расследование, что ни статейка, то разоблачение. Все под подозрением, все виноваты! И ведь что любопытно: иногда попадают эти вольные стрелки в самое яблочко. Редко, дуриком, невзначай, но попадают. Случается такое при беспорядочной стрельбе. Ну, а коли попал, то и пропал: получай заработанное. Киллеры в подъездах, в отличие от писателей, лишних пуль не тратят: дуплетом завалил и контрольный — промеж тускнеющих глаз. Поди теперь сыщи заказчика… да и кого подозревать, если под подозрением — все?
— Кто же это нас поджигает, Катенька?
— Ох, даже и не знаю, Владик…
Как же так, Екатерина Вилоровна? Быть такого не может! Кто поджег пассажирский поезд Москва-Каракас знаете, а про сенный шалашик под собственным окошком — ни-ни? Даже версий не имеется? Да кто ж вам поверит, милочка?
От станции Тарховка шли вдоль озера. Вовочка уверенно пер впереди, на правах знатока местности. Он побывал здесь относительно недавно — в возрасте десяти лет, на торжественной церемонии пионерской клятвы. Веня тогда болел, и оттого галстуком его повязали месяцем позже, в углу учительской, без надлежащей торжественности: повязали, как отвязались. Может, потому и не проникся? Ох уж, эти якобы мелкие воспитательные ошибки… того недовязал, этого недорезал — глядишь, и держава рухнула.
