Издеваются! Сговорились и пытаются внушить, что папа ненормальный!
От злости у Володи покраснела лысина, глаза бегали из стороны в сторону, пока не остановились на стене. Портрет Пушкина, выжигание по дереву, без малого плод двадцатилетнего художественного творчества! Не было!
Только темное пятно на выцветших обоях.
Знак! Символ!
Он — не Пушкин, а Володя — был главой семейства, все было под контролем, а теперь из него хотят придурка сделать!
— Не выйдет! — Володя в сердцах стукнул кулаком по столу.
Учебники и тетради подпрыгнули, Настя испуганно ойкнула, Петя полез прятаться под стол.
— Я вас к ногтю! — бушевал Володя. — Я покажу, кто в доме хозяин! Узнаете, где раки зимуют!
Лене удалось превратиться в ту, которой мечтала быть, — в статую говорящую.
— Дочь! — загробным голосом произнесла она. — Отдай папе документы. В спальне на тумбочке… Петя! Не бойся, сыночек, папа тебя не тронет. Дети! Проводите отца. Там, в прихожей, пакет лежит с его новыми трусами, отдайте!..
Но как только хлопнула за Володей входная дверь, «статуя» треснула, и Лена завопила:
— Где наш Пушкин?
— Я его бедным отнес, — признался Петя.
— Каким бедным?
— На ярмарку.
— На базар? Петя! Ты уносишь вещи из дома и продаешь на базаре? — Лена рухнула на близстоящее кресло.
— Все так делают, — пожал плечами сын, — у кого по труду плохие оценки.
— Мама, успокойся! — сказала Настя. — У нас в школе была ярмарка всяких поделок и детского творчества. Вырученные средства шли для малообеспеченных семей.
— Я не виноват, — встрял Петя, — что по труду плохо учат.
— За сколько? — простонала Лена. — За сколько нашего Пушкина продали? — Не дожидаясь ответа, обрушилась на дочь. — Ты-то! За братом не смотришь! Святого не бережешь! Что вы с отцом сделали! Вы его лицо видели? Куда вы его прогнали? Не дети! Изверги!
— Ты же сама велела! — возмутилась Настя.
— Мама, он трусы не взял, — отметил Петя положительный момент и мудро умолчал о замечании папы, что «пусть ваша мать сама трусы в горошек носит».
Почему у других дети как дети? Чужие — все такие смирные, тихие! Пошалят немного и успокоятся. Но ее дети! Душители! Кровопийцы! Володя пришел — ведь точно мириться, лицо у него было покаянное и ласковое, про капустные шницели спросил. Нет! Родные детки довели отца до кипения, а ее, мать, хотят в гроб загнать!
— Если вы!.. — Лена вскочила, подняла руки и затрясла кулаками. — Если вы не съедите все, что на ужин приготовлено! Если вы Пушкина на место не вернете! Если вы родителей не любите!.. То я… То я…
Придумать кару не удавалось. Сотрясая в воздухе кулаками, ушла в спальню, чтобы там выплакаться.
Петя и Настя, прикинувшись, что отстают по математике, настолько усердно заблокировали свой понятийный аппарат, что, занимаясь с отцом, не могли вспомнить и предыдущий учебный материал. Им не пришлось изображать из себя тупиц, выходило совершенно искренне. А папа очень расстроился, поругался с мамой, опять ушел.
— Никогда бы про нашего папу не подумала, — задумчиво сказала Настя брату, — что он возьмет в привычку хлопать дверью. Точно у него кризис!
— Финансовый? — спросил Петя.
— Психический. Мы однажды на субботнике в учительской окна мыли. А там в шкафу протоколы педсоветов. Такое учителя несут! Как про больных на всю голову про нас говорят. И главное, все мы в кризисе и в переходном возрасте — и в первом, и во втором, и в одиннадцатом классе. Из класса в класс переходим и кризис за собой тащим.
— Скажешь маме, что я из-за кризиса по возрасту Пушкина толкнул?
— Надо найти того, кто нашего Пушкина купил.
— Рамку физрук, а самого Пушкина уборщица тетя Зина, я их отдельно продавал.
— Вот теперь пойдешь и будешь торговать обратно. Могу дать тебе триста рублей в обмен на твой плеер.
— Фигу! — возмутился Петя.
— Как тебе не стыдно? Мелочишься, когда счастье родителей поставлено на карту! Не перебивай меня! Если у детей каждый год кризис, — рассуждала Настя, — то, может, он и в дальнейшем, у взрослых, сохраняется…
— Ага! — подтвердил Петя. — Я слышал, что у шизиков каждую весну и осень обострение. А почему мы раньше у папы ничего такого не замечали?
— Мама тоже не в порядке. Нормальный человек будет такую прическу делать или брови уродовать?
Настя напрочь забыла, что сама толкала маму на обновление внешнего вида.
— Давай им врача вызовем? — предложил Петя. — У Кольки Панова отец в сумасшедшем доме работает.
— Это крайний вариант. Надо попытаться обойтись своими силами.
— Хочешь вместо плеера скейтборд, но двести пятьдесят?
— Зачем мне скейтборд в зиму? Неблагородно, Петя, экономить на родителях! Надо составить план.
Они давились капустными шницелями, морковными котлетами, свиными отбивными.
Больше не лезет! Они знали, кому мама относит объедки. Движимые любовью к родителям, подчистили холодильник — сыр и колбасу, творог и сметану, будто сами съели, вытащили.
Петя стоял на лестничной клетке, наблюдал через открытую дверь свою квартиру, как бы мама не вышла. Настя собачнице с первого этажа провизию выгружала: это вашим питомцам!
Утром Лена, конечно, одумалась. Детей проклинать никуда не годится. Они, бедняжки, на нервной почве всю ночь кушали.
— Вы помните, что я вчера говорила? — спросила Лена за скромным завтраком, состоящим из одних яиц. — Все забудьте! Ваша задача учиться, учиться и еще раз учиться, как говорил…
— Папа? — подсказал сын.
— И папа тоже! — заверила Лена.
«ГЛАВНЕНЬКОЕ»
Лене позвонил Родион, вежливо спросил, не может ли она уделить ему час времени. Лена ответила согласием и, пока Родион ехал, готовила речь в защиту любимой подруги. Куда ни глянь — в каждой семье неприятности. Вот и до Аллы с Родионом докатилось. Мужики, конечно, во всем жен обвиняют. Какие претензии Родион может выставить к Алле?
«Те самые, что и я к ней! — с ужасом поняла Лена. — Нет, так не годится! Алла удивительный человек! Верный и самоотверженный.
Надо привести примеры. Она в детстве три дня рыдала, когда ее кошка сдохла. Она вечно забывала взять в школу ручки, но всегда делилась завтраками…»
Родион не собирался обсуждать с Леной свою семейную жизнь. Он вез ей для прочтения и оценки литературный плод тяжких усилий.
В шестилетнем возрасте, едва выучив буквы и научившись понимать слова, Родион уже мечтал быть писателем. С детства он старался запомнить впечатления, чтобы потом их отразить на бумаге, он неутомимо читал великих, полувеликих и макулатурщиков, чтобы набраться мастерства. В юности Родион сочинял стихи, подражательные текущему кумиру, и печальные рассказы про думы телеграфного столба или судьбу заброшенного ботинка. Телеграфный столб, у которого поднимали лапу собачки, целовались влюбленные и спали пьяные, становился мудрым философом-созерцателем. Старый ботинок оказывался терпеливым вместилищем человеческих эмоций, потому что в зависимости от настроения хозяин по-разному нажимал на каблук, шаркал или почти летел по воздуху.
Родион готовился к поприщу, к тому, что Юрий Поляков в «Козленке…» точно назвал «главненьким».
Родион окончил факультет журналистики и, хотя его приглашали в достойные газеты, остался на вольных хлебах. То есть на жизнь зарабатывал статьями в нескольких изданиях, где числился внештатником, и корпел над «главненьким». Заметки, очерки, корреспонденции он писал легко и свободно, мук журналистского творчества не знал. Но стоило ему уговорить себя сесть за «главненькое», как начинались нешуточные страдания. Мысль, при обдумывании казавшаяся пародоксально великой, на бумаге становилась избитой и банальной. Словесная упаковка мысли — рожденные в тяжких корчах образы, сравнения, метафоры — оказывалась вычурной и беспомощной. В каждом предложении, долго смакуемом в уме, виделись стилистические ошибки. Слова переставали слушаться, отказывались семантически сочетаться друг с другом, враждовали с автором. Не говоря уже о фонетике! Какая-нибудь нарочитая аллитерация на кувырковое «пр» — приблизился, прыгнул, пролетел — выглядела безграмотностью графомана.
Под псевдонимом Тит Колодезный Родион мог за три месяца написать детектив. Он брал в соавторы Аллу, хотя жена не делала тексты лучше, сам бы он занятнее изобразил. Но так сохранялась идея халтурки, писания левой ногой, а не серьезного творения. Когда работал над детективами, точно открывал водопроводный кран, из которого лилось быстро и весело. Садился за «главненькое» — и пробирался по миллиметру в диких джунглях, потный и злой на собственное бессилие.
Возможно, истомившись за долгие годы от проклятого «главненького», Родион и бросил бы его к чертовой бабушке, но великого произведения с терпеливым энтузиазмом ждала Алла. Она готовилась и как жена гения, которая поедет в Стокгольм разделить с мужем триумф Нобелевской премии, и как литературный критик, перелопативший литературоведческие горы и во всеоружии готовый дать отпор хулителям. Терзания Родиона только укрепляли Аллу в мысли о его великом таланте.
