Кажется, что, кроме тихой белокурой мамы (Наталья Вдовина) и официантки из провинциального ресторана, в фильме нет женщин. Это не так. Мужское трио «Возвращения» играет свою драму на лоне самой главной и самой жестокой женщины на свете, в сравнении с ее жестокостью мужские забавы – детские игрушки. Разумеется, это природа – важнейший и, наверное, самый потрясающий образ фильма (оператор Михаил Кричман). В отличие от прелестной, нежной и обворожительной природы Севера, явленной нам в «Кукушке» Рогожкина, природа «Возвращения» – не милая, не ручная, не соизмеримая с человеком. Русская природа. В ее якобы тихих красотах скрывается древний ужас, она следит за героями, нещадно поливая их дождем, окутывая туманами, качая на бескрайней воде их утлый челн. Она может, точно в насмешку, приманить солнечным лучом, подарить толстых рыбок – и она же способна проглотить любое существование просто так, забавляясь своей силой и человеческой беспомощностью.
И какой наивной, бессмысленной затеей предстает тогда сыновний бунт против отца. Какие, в сущности, ничтожные мелочи развели и рассорили их вплоть до трагического исхода. Вместе они были бы непобедимы, но, кроме суровой воли, для объединения нужна еще и любовь – не спрятанная в закромах души как слабость или болезнь, а живая, деятельная, открытая.
В мифическом пространстве «Возвращения» Россия– страна безлюдная. Страна огромных пространств, враждебных человеку. Зона молчания, лесная-травяная пустыня. Давно отгуляла эта земля свою вольницу, да так и осталась без хозяина, без пастыря, без Отца, затаившись в тоске и злой обиде, как это бывает с одинокими женщинами. Никого нет. Никто не придет. Призрачное возвращение отца длилось ровно одну сакральную неделю – в конце картины он исчезает даже со старой фотографии. Остаются его резко повзрослевшие сыновья – опять безотцовщина, как и миллионы их ровесников и соотечественников, сданных в детские дома, выросших у одиноких матерей, шныряющих по вокзалам, помирающих от наркоты, зарезанных в пьяной драке. И нет выхода, как не было выхода у младшенького сына в начале фильма, когда он, боящийся высоты, должен был прыгнуть с вышки в воду, понукаемый своей стаей. «Иначе ты трус и козел!» Так он и сомлел там, голый, несчастный, пока мама не забрала.
Кстати, это важно – картина, при всей ее мистической красоте, соткана из реальных и вполне убедительных происшествий и по-хорошему аскетичных диалогов. Характеры выписаны, обстоятельства не превышают нормативы достоверности. Никакой зауми, никакого специального философствования, никаких шифров (то есть никакого ВГИКа). Есть длинные планы, но это нисколько не раздражает. Нарастающая тревога за героев и откровенный, обжигающий трагизм финала созданы обычными драматическими средствами, известными с древних греческих времен. Профессионально безукоризненная работа.
И нет у меня желания гадать, что-то будет с Андреем Звягинцевым дальше, как-то он сумеет/не сумеет одолеть им самим взятую высоту еще раз. Серьезное дело люди сделали, и на этом спасибо. Да, это невеселое кино про невеселую землю и нелучшую на свете долю. Но для желающих вечного веселья и вечной молодости многое предусмотрено сегодня. Можно бездарно подражать бездарным певцам и считать себя сфабрикованной звездой. Можно до колик объедаться заграничными кинобургерами. Целые телеканалы отведены под веселость. Но это всё подражательное, заимствованное, пережеванное. А вот в некоторых фильмах последнего времени (и «Возвращение» этому прекрасный пример) ощущаются неподражательное, органическое биение национального духа, плодотворная тревога ума, беспокойство сердца – вкупе с умением все эти дивные, но отвлеченные вещи воплощать, отливать в гармоничную форму. И это биение национального духа приходит в наше кино, почти минуя официальные инстанции, не заглядывая в обносившиеся «творческие» союзы и мало интересуясь местными крылатыми статуэтками. Живому нужно живое, а не мертвое.
«Из гроба встает император…»
Петербургские императоры как зрелищный культурный миф. Эскиз рассуждения
Петербургский период русской сказки расположен в недвусмысленно четких временных пределах: 1703–1917. Так гласит надпись на могиле этого очередного блистательного покойника истории. Далее Санкт-Петербург как столица Российской империи и место обитания русских императоров перестает быть. Житие заканчивается – начинается жизнь, горько-соленая и черно-романтическая жизнь большого города на помойке истории.
В начале сказки мы застаем на пустынных брегах Невы исполинскую фигуру боговдохновенного царя, в конце – толпы простолюдинов, низвергающих Бога, царя, отечество и Санкт-Петербург. Город, отданный под особое покровительство Святого Петра, из творца истории обращается в ее жертву. Вопрос о том, насколько судьба Санкт-Петербурга находилась/находится в человеческих руках, тем более интересен, чем менее мы имеем прав и возможностей на него отвечать. Несомненно, что малая временная дистанция (всего-то около трехсот лет) нас путает – и мы принимаем за серьезную «всамделишную» правду истории то, что изначально принадлежит мифу.
Стоит помнить, что любой основатель столицы империи не может быть мелко-реальным лицом, да и вообще, компания российских императоров скорее напоминает сонм эллинских олимпийцев – видоизменившихся и поопустившихся с новыми временами, но по-прежнему жадных до жизни и плоти смертных. Да, вереница петербургских императоров продолжает участвовать в земных снах. История петербургского периода русской жизни никак не желает мирно спать в гробу.
С великими мучениями и жаркими дискуссиями в 1998 году удалось похоронить останки Николая II и его семьи – но кинорежиссер Глеб Панфилов в это время продолжал работать над картиной «Романовы: венценосная семья», и, стало быть, погребенные опять воскреснут, наполнятся жизнью, заглянут нам в глаза. В этом же году на экранах появляется анимационный голливудский китч «Анастасия» – о чудом спасшейся дочери Николая II – и вызывает новый прилив разговоров об известной самозванке, до сих пор имеющей верных сторонников. Императорам не спится. Императоры вообще народец беспокойный. Привычка царить в людском сознании не проходит и в царстве теней. Они обживают пространство своих мифов – с помощью популярного искусства и массовой культуры. Русские петербургские императоры, видимо, желают повторить культурную судьбу Цезаря, Антония, Нерона, Калигулы, Елизаветы (Английской) и Наполеона Бонапарта…
А вам это на что? – спросит меня читатель и будет прав. Берясь за рассуждения про императоров, я что-то напоминаю себе персонаж из рассказа Тэффи «Монархист» – бедного Хацкина, случайно оказавшегося в дни Февральской революции в Петрограде и внезапно осознавшего, что он – монархист и очень любит царственную пышность. «А когда я люблю пышность!..» – упрямо повторял сей новорожденный «монархист». На все увещевания окружающих – дескать, Хацкин, очнитесь, о чем вы, вы ее и во сне не видели, царственную пышность, – Хацкин отчаянно качал ногой и печально твердил: «А когда я люблю пышность!..» Вообще-то мне, девочке из новостроек, до тридцати лет обитавшей в Купчине, было бы простительно внезапно полюбить царственную пышность, увлечься дворцовыми тайнами, мысленно примерить на себя платья и судьбу Екатерины Великой и благополучно отъехать в эрзац-Россию, слепленную из жажды психологического комфорта и романтического инфантилизма. Если таким образом отъехал лучший кинорежиссер страны Никита Михалков, сыграв в своем кинофильме «Сибирский цирюльник» воображаемого Александра III в воображаемом 1885 году, Михалков, которому и в реальной России 1990-х ничего себе живется, то мне, скромному инвалиду истории, совсем уж позволительно было бы замечтаться в потусторонней компании императоров. Однако до чего силен иммунитет, обретенный в петербургской аскезе семидесятых. Я не только не испытываю никаких подобий монархического чувства, но даже не могу не подозревать в людях, сейчас их испытывающих, жуликообразного или невзрослого склада сознания. Императоры занимают меня как носители гипертрофированной единичной воли – в их судьбах скрыты символические значения всякой гипертрофированно-индивидуальной судьбы – и как персонажи культурной игры. То, что это «наши» императоры, сужает вопрос до отечественного измерения, более родственного, раз уж мы согласились иметь Родину и быть в ней.
Интерес массовой культуры к петербургским императорам явно неравномерен. Скажем, довольно-таки человекообразные лица Елизаветы и Александра I, породив несколько литературных отражений, не стали весомой темой зрелищных игр. Странным образом провалился из визуальной ипостаси культуры и Александр II. Его никто никогда не играл, если не считать одного малоудачного телеспектакля, в котором подробно говорилось о личной жизни императора, но вследствие его непроявленности в массовом сознании вообще рассказ выходил неким уравнением с большим числом неизвестных. Единственным отражением Александра II стал вышедший на телеэкраны в середине девяностых годов рекламный ролик банка «Империал», где задумчивый Освободитель, гуляя по дворцовому парку, советовал получше кормить птиц, чтоб они не улетели, и, видимо, как раз в этот момент замышлял отменить крепостное право. Он был усат, хорош собой и задумчив, но фигура императора, отменившего основания своей империи, из-за своей загадочности и близости к аналогичному историческому благословенному идиотизму Горбачева-Ельцина все-таки как-то не прижилась в сколько-нибудь массовой культуре.
