Николай Амосов - Мысли и сердце

Это Олег. Все смеются.

– Если бы такую бабку добыть, так мы бы ей дали ставку старшего научного сотрудника.

– Что ставка, от себя бы каждый заплатил…

Высказываются всякие предположения. Кровотечение - одна из самых главных бед. Что хочешь заплатишь. Даже из восьмидесяти рублей зарплаты.

Между тем Саша начал двигаться. Просыпается.

– Саша!

Открыл глаза. Бессмысленный взгляд.

– Саша, посмотри на меня. Несколько беспорядочных движений веками и бровями, потом зрачки уперлись мне в лицо. Узнал. Я это вижу по каким-то неуловимым признакам. Ворочает головой, показывает, что плохо.

– Мешает трубка? Знаем. Подожди немного, скоро вынем.

Да, теперь будем извлекать трубку. Только убедимся, что хорошо дышит. Кажется, есть надежда.

– Лежи спокойно и старайся глубоко дышать. Сосредоточься на этом.

Саша закрыл глаза. Сосредоточивается. Впрочем, это едва ли возможно в его положении. Просто засыпает. Кора мозга быстро истощается и впадает в сон.

– Ну что, Женя, сколько капель?

– Двадцать пять. Уже три минуты.

Неужели кончились наши страдания? Не верится. Так и ждешь, что еще что-нибудь привяжется. Но есть логика и опыт: вероятность новых осложнений невелика. Пока, на эту ночь. Даже моча идет прилично. Если сердце будет работать так же хорошо, то почки справятся.

Только бы кровотечение снова не усилилось! Даже если сохранится такой темп, то это уже не опасно. Через полсуток остановится наверняка. Кровопотеря составит около шестисот кубиков. Терпимо, вполне терпимо.

Ждем еще десять минут. Сходили, покурили на лестнице. Уже говорить ни о чем не хочется. Время перевалило за полночь.

Вернулись. Саша лежит с открытыми глазами и вполне сознательно крутит головой. Видимо, его ужасно раздражает трубка в трахее.

– Давай, Дима, удаляй.

Он залил в трахею раствор пенициллина, потом отсосал его через тонкую трубочку. Саша кашлял. Это хорошо. Из угла глаза вытекло две слезинки. Почему бы? От кашля или от страдания?

Дима извлекает бинт из полости рта. Сколько он туда натолкал! Лицо сразу приобрело нормальные очертания. Теперь его можно показывать кому угодно. Даже Ирине. Вообще это можно сделать через фонарь, пока не увезли. Не хочется идти. Саша двигается и пытается языком вытолкать трубку.

– Все, все, не крутись, вынимаю.

Трубка удалена. Это официальный конец раннего послеоперационного периода. Важнейшие жизненные функции восстановлены.

– Ну как, Саша, можешь сказать словечко? Он сделал попытку, улыбнулся и прошептал:

– Спасибо…

Так нам приятно это первое слово!

Не потому, что благодарит. Спасибо ему, что живой.

Но ему понравилось говорить. Снова шепчет одними губами:

– Клапан вшили?

– Да, да, вшили. Сидит хорошо.

Вздохнул глубоко, с облегчением. Видимо, уже давно думал об этом и терзался в сомнениях. Он хотел только клапан, никаких пластик.

– Скажи что-нибудь громко, голосом. Он морщится и с усилием произносит очень слабо и хрипло:

– Спина устала… стол жесткий…

– Сейчас переложим на кровать.

Еще бы не устать! Привезли из палаты в десять, а сейчас почти час. Пролежал больше четырнадцати часов. Но теперь уже все. Кровать нянечки уже завозят. Скрипят колесики. Не смазаны, как всегда. Не важно!

– Возьмите в последний раз анализы и вывозите в палату.

Нет смысла задерживать его в посленаркозной. Я рад. Пойду все-таки покажу его Ирине через фонарь. Раю по праву пустят в палату, а она когда его увидит? Может быть, очень нескоро.

А может, и никогда. Такое еще возможно.

Быстро поднимаюсь на третий этаж. Стучу в дверь лаборатории. Она сразу же открывает. Испугана.

– Что-нибудь случилось?

– Наоборот, все хорошо. Пойдемте, я покажу вам его через фонарь, пока он еще в операционной.

Быстро веду ее через коридор, в смотровую комнату. На счастье, там никого нет.

Сверху странная картина. Какая-то нереальная. Голосов не слышно. Люди двигаются, как в немом кино.

Саша уже на кровати. Укрепляют штатив с капельницами. Мария Васильевна обтирает ему лицо мокрой салфеткой. Делает это особо, по-хирургически - легко и в то же время крепко. Знаю по себе: никто так хорошо не умеет вытереть пот с лица во время операции.

Ирина прильнула к стеклу. Наверное, хочет чтобы он ее увидел. Ни к чему. Ему ни о чем сейчас не нужно думать. Самое лучшее, если бы уснуть. Но это не удается.

– Ну все, дорогая. Насмотрелись. Зайдите на минутку в кабинет.

– Михаил Иванович, еще секунду.

Нетерпеливо ожидаю, стоя у двери. По инерции - «бедная». Но сейчас я оптимист. Все утрясется. Саша живой, это важнее всего.

Слышу, как проскрипели колеса. Увезли. Она поднялась и пошла за мной.

В кабинете. Не хочу вести разговоры. Пренебрегая вежливостью, я подчеркнуто стою и не предлагаю ей сесть.

– Ирина Николаевна, теперь вы должны идти домой.

Она делает протестующий жест. Я решительно пресекаю:

– Нет, нет. До утра ничего не случится. Дайте ваш телефон. Я буду ночевать здесь.

– Ну что же, я должна подчиниться. Я не имею права… даже если за гробом…

У меня решительно нет желания вступать в душещипательные дискуссии. Я сейчас не хочу никаких усложнений. Поэтому пусть она уходит. Потом. Потом будут разбираться.

– Пойдемте, я вас провожу до дверей. Парадный вход заперт.

– Не нужно меня провожать. Я уже здесь бывала вечерами.

Вот как? Странно. Мне казалось, что они не виделись. Не буду уточнять. Была так была. Наверное, когда лежал в прошлый раз.

– Спасибо вам. Я думаю, что вы согласитесь со мной поговорить в ближайшие дни.

– Да, разумеется. Я вам позвоню, или вы напомните. Можно домой.

– До свидания. Смотрите, пожалуйста, за Сашей.

Зачем она это говорит? Впрочем, она любит - это больше дружбы. Значит, она имеет право сказать.

Ушла. Хорошо - еще одна развязка. По крайней мере пока. Пойду в палату. Наверное, уже довезли. Не случилось ли чего в коридоре? Кажется, пустое дело перевезти по коридору и поднять в лифте, а тяжелобольные даже это переносят плохо.

Иду длинным коридором. Верхний свет потушен, горят только настольные лампы на сестринских столиках. Все спокойно, благообразно. Никто не стонет. На этом этаже лежат преимущественно дети с врожденными пороками сердца. В палатах стеклянные двери. Везде темно. Ага, вот здесь свет. Что там? Зайти?

Маленькая комната, три кровати. Две девочки спят полураскрытые. Одна из них, Люся, уже оперирована, собирается домой. Петро ушивал ей отверстие в межжелудочковой перегородке. Были осложнения, с трудом выходили. Тоже сидели как-то целую ночь. Теперь спит, розовая, хорошая. Улыбается во сне. Что она видит такое приятное? Представляет, как придет домой, увидится со своими куклами? Счастливая. Похожа на Леночку.

Ничего особенного здесь не случилось. Анна Максимовна, пожилая толстая сестра, вводит пенициллин. Мальчик Витя хнычет, полусонный. Она его уговаривает тихонько, нежно. Это приятно слышать.

Вот и послеоперационный пост. У столика возится со шприцем Мария Дмитриевна. Что она здесь делает? Смена не пришла? Нет, Сима тут.

– Мария Дмитриевна, почему вы здесь?

– Так, задержалась. Потом уже поздно было идти.

Это неправда. Просто она не хотела доверить Сашу менее опытным сестрам. Знала, что будет тяжелая операция.

Захожу в палату. Сашина кровать. Он лежит с закрытыми глазами. Немножко стонет. Больно. Первая ночь очень мучительна. Много наркотиков дать нельзя, потому что они угнетают дыхание, мало - не действуют. Но он розовый - это хорошо.

Врачи и сестры возятся около него. Дима проверяет кровяное давление. Леня что-то записывает в листок, Женя снова у дренажа. Оксана налаживает электрокардиоскоп - видимо, хочет посмотреть, как работает сердце уже в палате.

Даже Валя стоит тут со своими пробирками. Петре, Олег… Масса людей. Не дадут погибнуть. Если бы всегда можно не дать!

– Благополучно переехали?

– Немножко снизилось кровяное давление, но уже повышается.

– Саша, как дела?

Открыл глаза. Страдальческий взгляд. Наверное, думает - лучше бы умереть.

– Терпи, завтра будет лучше. Собери всю свою волю.

Шепчет:

– Буду стараться. Спасибо вам…

– Спасибо еще рано. Теперь многое зависит от тебя. Помни о влиянии коры на все внутреннее хозяйство. А теперь постарайся уснуть.

Входит Мария Васильевна с Раей. Лицо у нее бледное, заплаканное. В руках мятый платочек.

Подходит, жмет руку, шепчет:

– Ах, как я исстрадалась, Михаил Иванович…

Она исстрадалась. А другие, думаешь, нет? Впрочем, она, наверное, этого не думает.

– Ничего, Раиса Сергеевна, самое страшное уже позади. Вы на него посмотрите и уходите. Не можете домой - устроим в ординаторской на первом этаже.