Тут раздался радостный вой. Мурат не пожелал себе сопровождающего, он без проблем добрался сюда и в данный момент лично стоял у меня за спиной. Все повскакали с мест и заговорили одновременно.
А дальше… человеческий мозг — странная штука. Я говорил с Муратом, для которого освободили место рядом со мной (не видел его три года), общался со всеми прочими одновременно, Искандар оказался от меня изолирован — и еще мы все долго и радостно ели, а мозг…
Шурик из Сингапура.
Но не мог же он быть нигде. Рано или поздно всплыл бы. И почему не здесь? Даже как-то естественно.
Это было так: Искандар — человек, с которым мы прожили целый год в одной голой, бетонной комнате без кондиционера, с зудящим вентилятором, с мебелью, которая при влажной уборке пахла сандалом.
В Сингапуре, конечно. В Наньянском университете.
А в соседней комнате гнездился тот самый Шурик с… как его звали? Грибачев? Грибанов? Гриб, короче говоря.
В университет мы приехали двумя группами, с интервалом в три недели. И к моменту прибытия запоздавших Шурика, Гриба и еще пары коллег мы стали уже старожилами. Научились, например, проводить ежевечернюю карательную акцию по периметру общежития, по большей части в бетонных канавах.
В канавах жили лягушки-ревуны. Которыми питались змеи. Университет как был, так и, понятное дело, остается далеко за городом, на краю джунглей. Змей там чертова туча.
Дежурный был обязан обойти перед отбоем наш бетонный двухэтажный барак с длинной палкой в руке и уничтожить все, что ползает. А об особо крупных объектах сообщить охране, у которой были пистолеты. Перемещался он при этом в кедах, ботинках, сапогах — у кого что — хотя, по причине климата, выше обуви были только трусы.
Самое удивительное, что за все эти месяцы студенческой жизни, при очевидном идиотизме нашей ежевечерней процедуры, ни одного покусанного у нас не было. А змеюки — были, по всей территории университета. И до сих пор, если я иду по какой-ни-будь вечерней парковой аллее, от одного фонаря к другому, и обнаруживаю у себя под ногами ветку, то делаю через нее длинный прыжок — рефлекс. Правда, ветка не отблескивает черным и влажным, но кто ее знает.
Видный дипломат Искандар Кубаров пресмыкающихся (которые помельче) уничтожал непреклонно и хладнокровно, хотя отличался крупным недостатком. Он не умел готовить. Но любил мясо, особенно барана: тяжкое таджикское наследие.
Сингапур был и остается местом, где продается, и недорого, новозеландская баранина. Впрочем, что значит — недорого: стипендия, пусть и в Сингапуре, большой быть не может. Мы с Искандаром тогда очень неплохо изучили искусство экономии, но баран… И еще: кто бы мог вообразить такое — поджарить целую баранью лопатку на простой сковородке, установленной на электроплитке? Просто некому было сказать мне, что это невозможно, — и оказалось, что возможно все. Я шпиговал лопатку чесноком и сидел, не отрываясь, у плитки, тыкая мясо ножом, переворачивая его снова и снова, прижимая к сковороде…
И по коридорам общежития плыли прекрасные запахи.
А в соседней комнате жили Шурик с Грибом, и время было особое — советское, хоть и на сингапурской территории. Гриб был вообще-то огромен и поднимал штангу; прибытие его в Наньян ознаменовалось инцидентом. Гриб тащил чемодан, на вид — легкий, но это разве что для Гриба. И когда он решил срезать путь от привезшего его с Шуриком из аэропорта посольского автобуса, прыгнув через какую-то очередную змеиную канаву, то ручка оторвалась, чемодан ударился, открылся, и консервы покатились по траве.
Я не присматривался, но там было много чего: сгущенка, тушенка, консервированная гречка с мясом, сухие концентраты…
Они с Шуриком поедали это месяца три, покупая в местной лавке витамины в виде репчатого лука. Потом пришлось переходить на местное питание. Типа завтрака туриста.
Но зато в итоге оба привезли на родину одинаковые джентльменские советские наборы: джинсы «Ливайс», дубленки из Канады (по каталогу, через посольство), часы «Сэйко», стереосистемы. Можно было начинать полноценную жизнь в Москве.
Мы с Искандаром как-то сразу поняли, что полный джентльменский набор нам не светит — это что же, тогда надо оставаться без барана? И, поняв это, без сожалений уничтожали мясо и выбрасывали аккуратно обглоданные кости в стоявшую у входа мусорную корзину, в которую уборщики вставляли черные пластиковые мешки.
Но на университетской территории жили не только лягушки и змеюки. Там обитали еще и кошки — ничьи, полудикие, на высоких лапах, с короткими хвостами. На рассвете, часов в шесть (я сам это однажды видел) кошки становились на задние лапы, опираясь на край ведра передними, валили ведро на бетон, раздирали черный пластик и впивались в розовевшие и белевшие там кости, как голодные псы. Кости потом валялись сбоку растерзанных ведер час или два, как у логова людоеда, пока не появлялись уборщики. Сделать с этим ничего было нельзя.
Шурик и Гриб ходили мимо этих руин с нами на занятия, но молчали.
И вот однажды, в посольстве на Нассим-роуд…
Тут надо сказать, что студентов в приказном порядке сажали тогда «на кнопку» — открывать и закрывать из комендантской будки за стеклом, внутри посольства, тяжелые железные посольские ворота для машин с дипномерами, выпускать всех, впускать тех, кто устало называет себя по коммутатору, высунув к пластиковой решеточке такового голову из окна машины. Людей в посольстве было мало, а студент — лицо безответное, ему даже можно не платить, ну разве что компенсировать автобус, час дороги от Наньяна до Танглина, а оттуда пешком среди гигантских деревьев, душных испарений земли, веерных пальм и посольских заборов.
После дежурства можно было ехать обратно, но уже в ту пору возникла любопытная закономерность — у меня в любом посольстве (если это в Азии) всегда есть знакомые. В том, сингапурском случае — в лице умной девушки Инны и ее грозного папы, человека с внимательными глазами.
Они справедливо решили, что каждый раз после тяжкого сидения «на кнопке» меня следует кормить — там же, на территории посольства, в одном из колониальных домиков под красной черепицей, среди пальм и кустов бугенвилеи.
И даже открывать мне, в каждом таком случае, зеленую холодную бутылочку «Хайнекена». Я эти бутылочки помню до сих пор, они были великолепны.
Шел, кажется, пятый месяц моей учебы (и третий — «кнопки»), и грозный папа вдруг пригласил меня к себе в маленький кабинет, оставив Инну убирать со стола.
— А вот почитай-ка, — протянул он мне листок. — Только предупреждаю: бумагу не мять, это документ.
Она была написана, конечно, от руки. Я, подняв брови, разбирал эти фразы: «проявляет нескромность, живя явно не по средствам… Превратили свое жилье в помойку с постоянно разбросанными вокруг него костями, что видят иностранные граждане и формируют, таким образом, представление о моральном уровне советского человека…»
И подпись, конечно. Одна. Гриба там не было.
— Это он просто не умеет еще такие штуки писать, — сказал мне грозный папа, — Разминается. Умел бы… Ну а раз так — посмеялись мы, и в архив. А потом, откуда же он знал, кому это попадет. В общем, отдыхай, студент. Учись. И молчи. Улыбайся. Это не последний случай в твоей жизни.
Я тогда не испугался, потому что это было и вправду смешно, и еще потому, что я был просто слишком мал, опыта не хватало.
Потом по доносу выслали в Москву нашего студента, который слишком тесно подружился с сингапурской китаянкой, но я, кажется, даже как-то не связал эти два события.
Улыбался ли я потом Шурику? Вроде бы да. Мы спокойно досидели вместе свой срок в Наньяне, потом доучились год в Москве — как и раньше, в одной группе. Пожимал я ему руку? Конечно же, да. Я и сейчас считаю, что пожимать руку можно кому угодно и говорить тоже с кем угодно. Просто… люди — они разные.
А после выпуска мы практически не видели друг друга. И только перед самым концом советского времени, году этак в девяностом, я услышал, что Шурика вышвырнули с работы — не помню, какой, и из партии (что было, по тем временам, полным крахом всей жизни), вдобавок от него ушла жена. На встречи выпускников он с тех пор не приходит. Исчез. Совсем исчез.
И только тогда я испугался. И такой же страх испытывал каждый раз, когда с людьми, которые делали мне какую-то гадость, что-то случалось. А оно случалось всегда — без всякого моего вмешательства, даже без малейших злых мыслей с моей стороны. Я просто забывал о них — и вдруг слышал нечто вот такое: крах.
И тот донос на меня хотя был первым, но не единственным. Их было в советское время три. И все три эти бумаги мои знакомые, к которым они попадали, со смехом давали мне прочитать — разные люди, в разных ситуациях. А с написавшим этот донос что-то потом, совсем потом, происходило. Само по себе, мои знакомые тут были ни при чем.
