— Гляди, Ромка, сам, какая у нас у всех ситуация, — тоном маньяка говорит он. — Что нам тут светит? Ведь ничего же. У тебя, скажи, есть перспективы? Нет. Уменя — тем более. И Шолин тоже… Поэтому необходимо совершать решительные поступки. Все великие однажды совершали на первый взгляд безрассудное и — возносились! Вот гляди: садимся зайцами в поезд и едем. Сперва до Новосиба. Сутки всего! Там у меня дружок есть по армии. Передохнем. Потом — до Свердловска. Там я, правда, не знаю никого, зато неформалов, говорят, много. Они помогут. Так? От Свердловска до Москвы — еще сутки. Доберемся, Сэн! Из Москвы — в Минск. Люди вон весь мир без копейки денег исколесили, а тут восемь тысяч километров всего… Польша, Германия, Франция, их можно пешком перейти. И вот он — Бискайский залив. Реквизируем яхту — там полно всяких яхт — и в Ирландию. Давай, а? Соглашайся!
Анархист соскочил с дивана, встал посреди комнаты — в халате с погонами, в берете, бородатый и худой, он похож на прорывающегося через хребты Памира бойца неизвестной, крошечной армии. Вот остальные отчаялись, приуныли, и Анархист подбадривает их, выбрасывая горячие пули слов:
— Вступим в ИРА, будем биться за святую свободу! Ведь надо же в конце концов победить! Ромка, пойми, только победа!.. Тут опять видел — обострение обстановки, карательные меры. Гнобят их по полной, уничтожают просто народ. У них же народ теперь самый малочисленный из европейских! Они там как в концлагере все! Поехали, Ромка…
— Так давай лучше в Чечню, — пытаюсь я отшутиться. — Ближе, реальней. Не один ли черт, где смерть принять.
— Да не из-за смерти я, блин, — тускнеет Серега, — я из-за свободы, из-за Ольстера…
За окном заснеженный двор с невысокими, напоминающими скелеты странных животных топольками, детскими качелями, турником, скамейками для мамаш и пенсионеров. Двор окружают три девятиэтажки, с четвертой стороны — магазин и ларьки. И в ларьках, и в магазине полно водки, вина, вкусной еды… В каком-то фильме, помню, один мужичок, доведенный до безумия нищетой и трезвым существованием, залез в магазин, высосал там же литр водки, схавал батон сервелата, упал, а потом, на зоне, не особо жалел, что поступил так глупо. Он считал, что хоть несколько минут был счастлив.
Людей никого, и это странно, ведь сейчас середина дня. На улице сонно, морозно и тихо; на ветке тополя рядком сидят неподвижные воробьи. Кажется, вот-вот они начнут сыпаться в снег окоченевшими комочками… Изучаю двор, окна соседнего дома, тротуар, ищу сам не знаю чего.
С Анархистом заговорить опасаюсь. Этот пустой разговор (никуда он не поедет, сам понимает прекрасно) мне малоприятен. Только себя раздражать и обманывать грандиозными планами. Новосибирск, Москва, Варшава, Париж… Поехать в Минусинск, что ли, навести порядок в комнате, каким-нибудь делом заняться…
Зазвонили в дверь. Часто и нетерпеливо. Анархист пошел открывать:
— Вот и Шолинберг. Неужели эту Женю нашел?..
Вместо Шолина неожиданный гость — художник Юра Пикулин. Какой-то небывало ссохшийся, искореженный, хрупкий, как сгоревшая спичка. Кажется, пихни его — и рассыплется.
— Здо… здорово! — хрипло, с огромным трудом выдавливает приветствие и скорее занимает первый попавшийся стул, при каждом вдохе постанывает: — О-ох, есть что… ох, покурить?
— Табак есть, — отвечаю, — для травли огородных вредителей. Можно самокрутку соорудить.
— Ох, сооруди. Только бумаги поменьше, а то… о-ох… а то вырвет.
— Откуда ты такой? — интересуется Анархист. — Избили, что ли?
— Да какое избили… Похмелюга. Три дня квасили тут… у Ковригина, — пытается рассказать Юра. — Целую тыщу пропил… весь аванс. Сегодня очнулся… ох… и ни рубля… Мне как рассказали… шампанское покупал, «Смирновку», пиво… ох… темное… Коктейли мешал…
— У, ясно, ясно, — завистливо кивает Анархист. — Не слабо.
— А… а теперь — вот, — Пикулин вытянул ходуном ходящие руки. — А у вас-то… у вас ничего?..
— Хм, сами не против.
Пикулин принял самокрутку, жадно затянулся несколько раз и подавился дымом.
— А я тут роман написал, — не может не похвастаться Анархист, — целый роман за девять суток! Девяносто шесть тетрадных листов мелким почерком.
— И о чем? — без всякого интереса спрашивает Пикулин.
— Об Ольстере. Об освобождении его от окку-пантов.
— Ну да, ну да. Еще не переболел?
— Это не болезнь, Юр, это — цель!
— Ну да… о-ох, ну да…
Медленно, но необратимо темнеет. Снег стал синеватым, тополя-скелетики еще колючей растопырили свои темные кости, а стены домов, наоборот, побелели, на них резче обозначились квадраты окон. В одних желтоватый, уютный, сытный какой-то свет, в других — безжизненная, холодная чернота.
Анархист только что кончил очередную пламенную речь про Ирландию, призвав нас собрать необходимое и бежать на вокзал. Мы с Пикулиным отмалчиваемся.
— Зря, зря вы, ребята, не соглашаетесь, — расстроенно говорит Анархист после долгой, тягостной паузы. — Нечего нам здесь делать. Не-че-го. Ни мне, ни Ромке, ни тебе, Юр. И Шолина необходимо забрать. По-любому останется он на улице…
— Почему на улице? — ожил Пикулин.
— Да как… Отбирают у него вот квартиру. Какие-то братки приходят, предлагают обмен с доплатой. Однокомнатку и семьдесят тысяч. Ну, понятно же, что за обмен. Документы только подпишет и — вышвырнут.
— А Шолин чего?
— Да чего… Ему, кажется, всё всё равно. Шок после матери…
Юра поерзал на стуле, закурил окурок цигарки.
— Серьезные это ребята или так, шулупонь?
— Серьезные вроде. Но они сами-то не особенно светятся, через подставных действуют. Ходит тут один, Андрюша, дескать, посредник, благожелатель…
Несколько минут Пикулин сидит и думает, а Серега Анархист глядит на него, как на спасителя. И вот Юра начинает серьезным, деловым тоном:
— Так, вот что я, в общем, решил. У меня в Черногорске… это тут городок в десяти минутах автобусом…
— Да знаем, знаем.
— Ну вот — в Черногорске у меня чуваки есть знакомые. На местном оптовом рынке крутят, здесь у них тоже точки. Цедекович главным у них. Слышали? Стас Цедекович… Ну, зря. Или наоборот — повезло. Очень авторитетная у них контора. Так что я могу с Цедековичем перетереть, он мне не откажет. Ты как, Серый, за?
— Да что я… Я-то обеими руками. Ты с Шолиным договорись. Он на все варианты фыркает только.
Юра махнул рукой:
— А зачем его вообще в известность вводить! Ему действительно сейчас не до разборок. Сами все сделаем. — И, сменив тон, Пикулин жалобно спрашивает: — Серый, а пожрать есть что-нибудь? Кишки ссыхаются.
— Горох есть замоченный, надо варить.
Упоминание о еде вызывает и у меня чувство голода. Торопливо предлагаю Анархисту:
— Давай я сварю.
— Да я сам.
Часов в шесть явился Шолин. Расхристанный, пьяный, обессиленный. Шатаясь и цепляя руками мебель, добрался до дивана и тяжело рухнул на него лицом вниз. Полежал так, повернулся на бок и засопел.
— Олег! Оле-ег! — Пикулин стал тормошить его. — Скажи, где напился!
— Не трогай, — морщится Анархист, — пускай спит. Пойдемте лучше на кухню…
Таскали кашу ложками из общей большой тарелки, как члены патриархальной крестьянской семьи. Тщательно измельчая зубами непроварившиеся горошины, я разглядывал многообразный кухонный инвентарь, висящий на стенах, стоящий на полочках. Сколько всего накуплено, а теперь оно никому не нужно, кроме кастрюли да ложек…
— Ништя-ак, ништя-ак, — мурлычет Пикулин, — сразу легче стало. Ништя-ак…
— Организмы питаете? — Шолин, как привидение, стоит в дверном проеме и смотрит на нас налитыми кровью глазами, укоризненно покачивает головой. — Молодцы-ы… Недалеко ушли от животных…
— Сядь поешь, пожалуйста, — голосом заботливой тетушки отзывается Анархист, — сил набирайся.
— Спасибо, не хочется.
Но все-таки присел к столу, вынул сигарету из заднего кармана джинсов, та оказалась сломанной. Шолин спрятал ее обратно. Неохотно, словно бы против воли стал отчитываться о своем путешествии по Абакану:
— Весь город практически обошел. Искал людей, любовь, радость. Такое что-нибудь… Коля Кидиеков собирается в кругосветку, Мананкин на телевидении новую передачу готовит, водочкой меня угостил…
— Погоди! — вскрикивает Анархист. — Кидиеков в кругосветку?! Откуда у него деньги такие?
— Он не сам по себе, а с фольклорным ансамблем этим… с «Челтысом». Горловое пение…
— Везе-от!..
— Пускай поездит, посмотрит, — Шолин презрительно дернул плечами, — а моя судьба — здесь. Этот любимый проклятый город — моя планета. Квартира — моя страна, комнаты — города.
«Вот вышвырнут тебя братки отсюда, и лишишься и страны, и городов», — приходит мне в голову, я делаю усилие, чтоб не хмыкнуть.
