Одноглазая зависла в пространстве. Ветер развевал рваные ленты, украшавшие ее малицу с изображением сохатого.
— Голову я тебе прощаю, — сказала она. — Заплати за другое.
— Не понимаю твоих слов…
— Я тебе напомню.
Ведьма сорвалась с места и, сделав круг в небе — такой большой, что на мгновение совсем пропала из вида, — вернулась в другом обличье.
Она предстала миловидной, белолицей девушкой небольшого роста, в новой малице, расшитой мехами и бисером.
— Такой ты меня не помнишь? — она кружила над головой Мэбэта, но уже не столь быстро, так что любимец божий успел увидеть — когда-то Ведьма была и в самом деле хороша.
— Конечно, откуда же тебе помнить меня? А я тебя помню. На каждом празднике, забыв про стыд, я лезла пред твои очи, чтобы ты увидел меня. Но как же ты мог меня увидеть, если нос твой постоянно задран. Ты гнушался смотреть на людей с высоты своего роста.
Она сделала еще круг и оказалась совсем близко, так что Мэбэт мог достать ее. Но Мэбэт не двигался.
— Я — внучка шаманки и мой путь был определен. Однако ты сломал все — сломал, как только я увидела тебя. Летом, когда тебе шел двадцатый год, и ты первый раз сам убил медведя. Помнишь? Нет, не помнишь… С того праздника из души моей вымело все, кроме одного желания — быть с тобой, владеть тобой! Это была не просто любовь, это была справедливость. В моих руках власть над духами, ты — лучший из людей, любимец божий. Лучшее роднится с лучшим, могущество с могуществом — разве это не справедливость? Я мечтала, чтобы ты украл меня, но ты крал других. Я надевала лучшие одежды, но ты не хотел смотреть на них. Я танцевала пред тобой вместе с другими девушками — твои глаза останавливались на других девушках.
Еще один круг сделала Ведьма:
— Когда пришло моей бабке время умирать, а мне занять ее место, и больше не жить, как все люди, не ходить на праздники, не танцевать, не наряжаться — я все равно не отказалась от тебя. Все, что знала, я бросила на тебя. Я посылала к тебе духов, камлала в светлом чуме и в темном чуме, чтобы выведать твое сердце. Варила травы и говорила над ними слова, от которых умирают деревья. Тайком кропила твое оружие и насылала недуги, чтобы ты пришел ко мне, когда болезни и плохая охота начнут преследовать тебя… Но ты не пришел. Какая-то сила стояла между нами — сердце твое было темно для меня, духи возвращались ни с чем, заговоренные отвары только портили воздух, болезни отскакивали как каленые орехи от железа, и удача не изменяла тебе. Но хуже стало!
Вновь взвилась Ведьма:
— Хуже стало — все оборачивалось против меня самой. Дар мой оставил меня, я стала человеком как все люди. Но даже этим даром я оплатила бы свою любовь, если бы не последнее, самое страшное. Однажды я проснулась и не смогла открыть глаз — вот этот, правый. Никто не узнавал меня, все думали, что та девушка погибла, а вместо нее из тайги возникла ведьма. Я сама пустила слух, что родилась одноглазой. Но смотри, смотри, какие у меня были глаза!
Она приблизила свое лицо к лицу Мэбэта и он увидел два зеленых острова на сверкающих льдинах, обрамленных ослепительной чернотой ресниц.
— Ты мучилась, — сказал Мэбэт.
— Да, мучилась. И это я тебе прощу.
Девушка обернулась той безобразной старухой, которую он знал.
— Даже когда ты пришел убивать меня, ты не стал меня слушать. Ты смеялся. Ты убил меня.
— Я пришел убить Одноглазую Ведьму. Скажи, чего ты не можешь простить мне?
Ведьма с хохотом описала круг.
— А ничего не прощу! Ничего! И себя! И того, что все досталось той безмолвной, покорной твари из рода Окотэтта! И того, что сердце твое не знало той болезни, которая доводит до безумия, ведет на преступление и смерть! Ты не страдал ею — вот за это плати! Плати, как я заплатила — своим даром, своим уродством, своей головой! Отдай, все, все, все…
Ведьма кружила, потрясая связкой:
— Вот они твои годы, твои жалкие деревяшки. Теперь они мои, все до последней. Ты отправишься в преисподнюю, а твоя старая дура пусть рубит дрова и таскает нарты чужих людей. Она и твоя невестка, и твой внук будут питаться объедками. Нет — объедками от объедков, ибо сперва ими будут кормить собак.
Так кружила Ведьма, потрясая жизнью Мэбэта. Сердце ее стонало сладкой болью, и эта боль дурманила ее. Она рассекала воздух, казалось, уже не замечая ни человека, ни пса, не видела, как Мэбэт поднял пальму и едва не пропорол ей брюхо, когда она пролетала, почти касаясь земли.
— Хочешь поохотиться? — дразнила Ведьма. — Посмотрим, какой ты охотник.
Она была подвижнее звука и Мэбэта мучила досада от бесполезности его оружия. Она кружила, хохотала — но вдруг прыгнул Войпель и уцепился зубами за связку.
Ведьма в воздухе, собака на снегу — тянули связку, рвали связку. Мэбэт бросился к ним. Но тут Ведьма издала такой свист, от которого у человека и пса потемнело в глазах, и тела скрутило судорогой.
Ведьма вырвалась.
Она улетала не спеша, так чтобы Мэбэт видел — и смотрел долго — в чьих руках его подаренные годы.
Они прошли десятый чум. За воротом малицы Мэбэта было пусто.
— Вот и некуда мне идти, — сказал он.
Войпель подошел к хозяину и вместо ответа положил на снег крохотный кусочек дерева — клык его вырвал щепку. Мэбэт поднял ее и рассматривал безучастно.
— Сколько в ней жизни? — спросил он как бы сам себя, взвешивая на ладони то, что осталось от связки.
— Покажи, — попросил Войпель.
Мэбэт поднес ладонь к его носу.
— Если бы осталась зарубка, — сказал пес, — был бы месяц. А так — не знаю. Дней пять. Может семь.
Мэбэт сел на снег. Он уже никуда не спешил и ни о чем не думал в этот час. Рядом был только пес. И вдруг заговорил любимец божий.
— Когда-то давно слышал я сказку о том, как бесплотные слепили людей из глины, из белой глины, которую нашли на речном берегу. Они лепили руки, ноги, голову, туловище, лепили каждый палец, каждое скрепление костей. Маленькие блестящие камешки сделали глазами, рыбьи чешуйки ногтями, тонкие травы приспособили вместо волос. Кто были эти бесплотные, я не знаю, и откуда пришло им желание лепить из глины, мне неизвестно. Но, судя по сказке, они очень старались. Потом, если верить тому, что я слышал, они пошли куда-то в тайное место, где будто бы росла Вечная Лиственница, из-под корней которой бил источник оживляющей воды. Замысел у тех бесплотных был добрый, потому что набрали они той воды полные туеса, чтобы много было жизни в человеке и чтобы не умирать ему совсем. Но, видно, путь до того источника был неблизкий и пока они ходили, выползли из-под земли другие бесплотные и, ради своей забавы, пропитали фигурки скверной — и ушли радостные. Те, добрые бесплотные ничего не знали и потому лили живую воду на оскверненные тела, и тоже ушли с радостью от сделанного. Так их забавами получился человек. А потом вдруг увидели боги — и добрые, и злые: ни у тех, ни у других не вышло по задуманному. С той поры грызутся они из-за человека, как песцы из-за падали, и все никак не поделят. Я этой сказке не верил и смеялся. Но вот гляжу на свою руку и думаю — чья она? Моя, или — их? И мысли в моей голове — мои ли они? И желания в моем теле — от меня ли они? Удача моя — чья удача? Горе мое — чья победа?
Беззвучным смехом рассмеялся Мэбэт.
— Что толку молиться бесплотным или проклинать их? Приносить жертвы или не приносить. Одному богу жертва — другому обида и следом — месть. Если привяжется сердцем человек к другому человеку, всегда найдется тот, кто разорвет связь. Тому, что называют добром, не дадут торжествовать и унизят, а то, что называют злом и низостью — возвысят. Жизнь человека — как чужая война, где всякая победа не твоя. Только поражение — твое. Зачем мы идем на чужую войну, скажи мне, брат?
— Не знаю, — сказал Войпель, — но ты прав. На чужой войне только смерть — твоя. Я всего лишь собака и не разбираюсь в делах богов, мне нет дела до того, кто заставляет мои лапы бежать, хвост — вилять, а клыки — скалиться. Я просто бегу, виляю хвостом и скалюсь, когда это нужно. Однако, скажу тебе то, что знаю. Если осталось воды на один глоток — допей, места осталось на один шаг — шагни. Если твои руки и ноги еще повинуются тебе — надо идти. Пусть дней тебе осталось только на то, чтобы вернуться домой и умереть, надо дожить эти несколько дней. Может быть, в этом будет какая-то польза, о которой мы не знаем. После того, как ушли мы от самого бога смерти, думаю, зло свое ты получил. Вряд ли что-то сильное ждет тебя в последнем чуме. Вставай.
Поднялся Мэбэт, и шли они долго, не встречая никого на пути. Неизвестно сколько времени протекло, когда уставший человек увидел, как что-то чернеет вдали.
— Это деревья, — сказал Войпель. — Там, совсем близко выход в мир, в тайгу.
Другим становилось пространство: исчезала ровная пустота, из снега возникали острые пни и мертвые деревья скрипели на ветру голыми ветвями.
