Он задумал выйти на службу второго декабря, после Дня благодарения. В годовщину моей гибели ему хотелось быть на рабочем месте. Заниматься делом, наверстывать упущенное, общаться с людьми, чтобы хоть как-то отвлечься. А если уж совсем честно — чтобы не находиться рядом с моей мамой. Как доплыть до ее острова, как до нее дотянуться… Разрыв только увеличивался: вся ее сущность восставала против домашнего уклада, а его сущность стремилась в дом. Он поставил себе целью набраться сил и возобновить слежку за мистером Гарви. Искать виновного было все же легче, чем суммировать растущие столбцы своих потерь.
На День благодарения ожидался приезд бабушки Линн. Моя сестра истово соблюдала правила ухода за своей внешностью, которые содержались в бабушкиных письмах. Лишь на первых порах она поеживалась, когда закрывала глаза кружками свежего огурца («снимает припухлость век»), делала маску из овсянки («очищает поры, уменьшает жирность кожи») или наносила на волосы яичный желток («придает живой блеск»). На это уходило столько продуктов, что мама даже посмеялась, а потом подумала, не заняться ли ей тем же. Впрочем, идея тут же улетучилась: мамиными мыслями всецело завладел Лен, но не потому, что она его любила, а потому, что не знала других способов забыться.
Как-то раз, за две недели до приезда бабушки Линн, мои папа и брат вышли во двор с собакой. Бакли и Холидей начали беситься среди огромных куч сухих дубовых листьев.
— Полегче, Бак, — предостерег папа. — Он тебя тяпнет за ногу.
Так и вышло.
И тут моему папе захотелось испытать свои силы.
— Поглядим, сможет ли старик-отец покатать тебя на закорках, пока ты еще не вымахал с него ростом.
В желанном уединении нашего дворика, преодолевая неловкость и зная, что, случись ему упасть, свидетелями будут только любящие сын и пес, мой папа напряг все свои силы, чтобы восстановить былую легкость в отношениях с младшим ребенком. Бакли забрался на чугунную скамью, а папа, со словами «ну-ка хватайся за шею и прыгай мне на спину», слегка пригнулся, хотя был далеко не уверен, что может сдвинуться с места, — я у себя на небесах затаила дыхание и сложила пальцы крестиком. Что было на кукурузном поле, то прошло, а теперь отец стал в моих глазах героем: он по крупицам собирал нормальную жизнь, превозмогая недуг, чтобы только вернуть из прошлого такие минуты.
— Голову пригнуть, еще раз голову пригнуть! — командовал он, приближаясь к дверному проему и поднимаясь по ступенькам.
Ему было все труднее удерживать равновесие, каждый шаг отдавался пронзительной болью. Холидей, как очумелый, крутился под ногами, Бакли захлебывался от восторга, и мой отец понимал, что, превозмогая мучения, совершает единственно правильную вещь.
Наверху, в ванной комнате, куда они ввалились в сопровождении пса, их встретил негодующий вопль Линдси:
— Ну, па-а-а-па!
Мой отец выпрямился. Бакли потянулся вверх и достал рукой лампу.
— Чем ты тут занимаешься? — спросил отец.
— Неужели непонятно, чем я тут занимаюсь?
Она сидела на крышке унитаза, закутавшись в большое махровое полотенце (из тех, что моя мама отбеливала, из тех, что развешивала на веревке, потом снимала с веревки, складывала в бельевую корзину, относила в дом, убирала в комод…). Ее левая нога, вся в белой пене, стояла на краю ванны. В руке моя сестра сжимала папину бритву.
— Не сердись, — сказал отец.
— Ну, извини:— Линдси опустила глаза. — Неужели я даже в таком месте не могу побыть одна?
Мой отец поднял Бакли через голову.
— На полочку, сын, на полочку, — сказал он, и Бакли, ошалевший от запретного счастья, опустил ноги на длинную полку, оставляя грязные следы на безупречном кафеле.
— Теперь прыгаем вниз.
Это было проще простого. Холидей уже стоял на подхвате.
— Не рановато ли тебе ноги брить, милая? — заметил мой отец.
— Бабушка Линн с одиннадцати лет это делает.
— Бакли, забери-ка собаку и ступай к себе. Я сейчас приду.
— Давай скорей, папа.
Бакли все еще был малышом, которого папа мог усадить к себе на плечи — пусть не сразу, пусть с некоторыми трудностями, но все же так, как положено отцу. Однако при виде Линдси моего папу пронзила совсем другая боль. Когда-то меня, новорожденную, купали в этой ванне, потом я училась ходить, и меня поднимали, чтобы я могла дотянуться до раковины, но мне не суждено было стать такой, какой сейчас открылась ему моя сестра.
Когда за Бакли закрылась дверь, папа обратился к моей сестре. Он заботился о двух дочерях сразу, уделяя вдвое больше внимания одной.
— Не порезалась?
— Еще не успела. Слушай, папа, ты можешь оставить меня в покое?
— Это то самое лезвие, которое было в станке?
— Допустим.
— Знаешь, от моей щетины оно затупилось. Давай-ка я тебе новое принесу.
— Давай, — согласилась моя сестра, превращаясь в его крошку-дочурку, которую можно носить на плечах.
Он спустился вниз и прошел через весь дом в общую ванную, которой по-прежнему пользовался на пару с Абигайль, хотя они давно уже спали в разных комнатах. Достав из шкафчика упаковку бритвенных лезвий, он почувствовал, как по щеке ползет предательская слеза. И только где-то в глубинах сознания мелькнула мысль: «Этим должна заниматься Абигайль».
Вернувшись к моей сестре, он показал ей, как менять лезвие, и дал пару советов.
— Осторожнее у коленок и на щиколотках, — сказал он. — Мама их называет опасными зонами.
— Ладно уж, оставайся, если хочешь, — смягчилась Линдси. — Только вдруг я порежусь и тебя кровью перепачкаю? — Тут ее как ударило. — Ой, пап, ты садись.
Она встала и пересела на край ванны, а папа опустился на крышку унитаза.
— Все нормально, родная моя, — сказал он. — Давно мы с тобой не беседовали о твоей сестре.
— А зачем? — спросила Линдси. — Она и так рядом, повсюду.
— Похоже, твой братишка вполне оправился.
— От тебя не отлипает.
— Верно, — кивнул мой отец и поймал себя на том, что ему это приятно.
— Ой! — вскрикнула Линдси, заметив, как сквозь белую пену просачивается красная капля. — Как назло!
— Прижми порез большим пальцем. Это остановит кровь. Выше колена не заходи, — посоветовал он. — Мама всегда этим ограничивается, если, конечно, не ехать на пляж.
Линдси выпрямилась:
— Не помню, чтобы вы ездили на пляж.
— Раньше ездили.
Мои родители познакомились в магазине «Уонамейкерс», где оба подрабатывали во время студенческих каникул. Он посетовал, что комната отдыха для персонала насквозь провоняла никотином, а ода с улыбочкой вытащила свою неизменную пачку «Пелл Мелл». «Не в бровь, а в глаз», — сказал он и просидел рядом с ней весь перерыв, давясь от табачного дыма.
— Не пойму, на кого я больше похожа, — сказала Линдси, — на бабушку Линн или на маму?
— Я всегда считал, что вы с сестрой похожи на мою мать, — ответил он.
— Пап?
— Да?
— Ты все-таки считаешь, что мистер Гарви замешан в этом деле?
Два электрода наконец-то сблизились и заискрили.
— Ничуть не сомневаюсь, родная моя. Ничуть.
— Почему же Лен его не арестовал?
Линдси закончила терзать левую ногу и в ожидании ответа неловко подняла вверх бритвенный станок с клочьями пены.
— Даже не знаю, как объяснить, — начал мой отец, с трудом выдавливая слова: он никогда и ни с кем не делился такими подробностями. — Помнишь, я был у него во дворе и помогал сооружать этот шатер — он еще говорил, что, дескать, возводит его в память о жене, и я твердо помню, он называл ее Софи, а у Лена почему-то записано «Лия»; так вот, его повадки не оставили у меня ни малейших сомнений.
— Все говорят, он с прибабахами.
— Это понятно, — сказал отец. — Но с другой стороны, с ним никто напрямую не общается. Соседи не могут знать природу его странностей.
— Какую еще природу?
— Насколько он безобиден.
— Холидей его на дух не переносит, — сказала Линдси.
— Вот именно. Чтобы наш пес так захлебывался лаем… В тот раз у него даже шерсть на загривке поднялась дыбом.
— Копы считают, ты на этом зациклился.
— Копы заладили: «Улик нет». А без улик и — ты уж прости, родная моя, — без трупа у них нет ни зацепок, ни оснований для ареста.
— Какие нужны основания?
— Наверно, любые предметы, которые подтвердят его причастность к исчезновению Сюзи. Или показания людей, которые видели, как он слоняется в поле или хотя бы отирается возле школы. Что-то в этом роде.
— А вдруг у него осталось что-то из ее вещей?
Они оба разгорячились, и правая нога Линдси, уже намыленная, так и осталась небритой, потому что икры взаимопонимания полыхнули внезапным озарением: может статься, я нахожусь в том доме. Мое тело — либо в подвале, либо на первом этаже, на втором, на чердаке. Чтобы не высказывать вслух эту жуткую мысль (ах, будь это правдой — очевидной, определяющей, окончательной, — других улик никто бы не требовал), они стали перечислять, как я была одета в последний день, что у меня было при себе: любимая «стерка» с физиономией Фрито Бандито[10], значок с Дэвидом Кэссиди[11], пришпиленный к сумке изнутри, еще один значок, с Дэвидом Боуи, пришпиленный снаружи. Они называли всякую дребедень, которая сопровождала самую главную, неопровержимую и страшную из всех возможных улик — мой расчлененный труп с бессмысленными, гниющими глазами.
