Москва. Савёловский вокзал. Поздний вечер. В привокзальном ларьке покупаю мыло «Оникс» и банку сайры. До электрички на Долгопрудный ещё почти час. Пытаюсь поужинать в привокзальном ресторанчике, но оказывается — не по карману.
Дожидаюсь поезда, а потом мчусь куда-то в неизвестность среди снегов и мелькающих огней. Там, в Долгопе-5, как называет городок в своих письмах Юра, он служит в армии уже с ноября 1974 г. Я первый раз еду к нему. На мне длинное чёрное пальто с остроконечным капюшоном на розовой шёлковой подкладке. Фасон изобрёл Юра. И себе в ту первую зиму в Питере он заказал в ателье также чёрное пальто с особым, как бы приподнятым стоечкой вокруг шеи отложным воротником. На одном зимнем фото мы стоим с ним среди снега в берёзовой роще, одетые в едином стиле. Снег, березняк, яркое солнце, Юра, застывший внезапно перед объективом, потому что едва успел добежать до места, установив нашу «Смену» на автоспуск. Но то зима 1972 или 73 года?
Выхожу в Долгопе. Добираюсь до ВЧ. Встречаемся на КПП, где две «зелёнки» (так там, в ВЧ, называли солдат) дерутся, то и дело бросаясь друг на друга с криками. Это у них такие развлечения, когда позволяет время.
Юра появляется, непривычный, волосы едва отросли «ёжиком» после карантина. Почему-то замечаю на лбу две морщинки. Их не было до армии. Я привезла ему гражданскую одежду. Он забирает её и уходит, а я вновь жду.
Мы едем в Химки. Мужу дали три дня увольнения, как полагалось на случай приезда жены образцовым солдатам. А он с первого месяца уже стал именно таким. В Химках живёт Нина Леонидовна Доможирова, вдова деда со стороны моего отца. Она очень странная пожилая женщина — моет посуду кусочком ваты, утверждая, что это более гигиенично. У неё невероятно длинные наманикюренные ногти, а на шее всегда «крупнокаменная» бижутерия. Облик дополняет причёска «бабетта» (сильно начёсанные волосы забирались при этом наверх, слегка приглаживались и закалывались сзади или гребнем или, например, широкой пластмассовой брошью-пластиной). Она удивлялась моим коротким юбкам, а также моему невероятному «авантюризму», который, по её мнению, выразился в том, что я купила билет до Москвы по студенческому билету одной знакомой моего брата.
Мы ложимся спать на двуспальной широкой кровати, когда-то служившей ложем Нины Леонидовны и её мужа (моего деда), умершего совсем недавно. А мы с Юрой так соскучились друг по другу. И нам всё здорово и отлично! Утром я варю Юре грибной суп, потому что он его любит. И опять Нина Леонидовна поражается тому, что я привезла с собой из Питера не только грибы, но и картошку, морковку и лук. А я берегу каждую минуту, чтобы только побыть с Юрой.
В эту поездку я побывала и в части, и в радиомастерской, где трудился муж на армейском поприще. В обед в мастерской было пусто, и Юра, развязав белые исподники, державшиеся почему-то на тонкой проволочке, укладывается со мной на моё обширное пальто с розовой подкладкой прямо на пол. Молодые были и лихие, всё успевали! А ещё мы посетили солдатский клуб, где шла репетиция к новогоднему концерту. И Юра играл в группе.
Я невероятно тосковала по мужу в Питере, часто плакала, ждала писем. Спрашивала себя — можно ли любить сильнее? И отвечала — нет! Летом нам удалось снять комнату в Долгопе, совсем рядом с частью. Две недели мы блаженствовали. Юра с работы приходил как бы «домой». Мы бродили по городу, гуляли в парке, заходили на рынок, покупали «Улыбку», «Старый замок» — были когда-то такие вина.
Сослуживцы по радиомастерской и начальство очень хорошо относились к Юре, поэтому и возможны были эти вольницы. Уважали его за профессионализм, за музыку, за весёлый нрав, хорошее отношение ко всем и просто за человеческую порядочность. При всём своём интеллекте, философских знаниях, критическом складе ума он никогда не задавался, не ставил себя выше сослуживцев. В компании держал себя просто, как все. Но умел исподволь увлечь людей и своей музыкальной культурой, и оригинальным мышлением.
Удавалось мужу приезжать в отпуск в Питер. По такому случаю у нас на Шоссе Революции проходили мощные гулянки с друзьями.
В свободные часы в армии и в несвободные тоже (например, на политзанятиях, происходящих регулярно) он писал рассказы, письма мне. Чудодейственные, ласковые письма любимого мужа любимой жене. Так было.
Зимой 1975 года я уже одна ходила в библиотеку Академии художеств, заполняя одну за другой свои тетради по истории искусств. Часто конспекты я писала под копирку и посыла Юре. Дома я пыталась продолжить совершенствование письма акварелью. За масляные краски я принялась только в 80-е годы.
В ту зиму меня поразил портрет первобытной девушки некого английского художника девятнадцатого века из букинистической, редкой книжки тех времён Ч. Дарвина «Половой подбор» (о происхождении человека). К сожалению, эту редкую книгу в период нашего предполагаемого путешествия в Шамбалу мы продали, как и многие другие книги, и я не могу уже назвать имени этого художника. Лицо этой девушки дикое, почти обезьянье, но одновременно в глазах её человеческая нежность. Длинные чёрные волосы завязаны узлом на груди. Листья зарослей обрамляют её. Я сделала большой акварельный портрет первобытной девушки, некую свободную копию. Тёмными питерскими ночами я сидела над доской с наколотым на неё ватманским листом под тусклой электрической лампочкой и всецело погружалась в её счастливое первобытное бытие. Маленькие обезьяньи глазки теплели, разноцветные листья вот-вот должны были осыпаться на вороной блеск её гривы. Часто я трудилась до четырёх часов утра, и потом падала спать. На следующий день я строчила Юрке письмо о своём первом портрете, а он был в восторге — жена почти настоящий художник.
Юра написал в армии рассказ «В городе низкого солнца». Это замечательная фантасмагория о человеческой душе, о любви, о безнадёжной скорости уходящего времени. Я привозила из Москвы рукописи глав и тайно перепечатывала их на хорошей электронной машинке у себя на работе в лаборатории ВНД. Помню, как однажды я читала привезённые из Долгопа главы этого рассказа брату Сергею в полумраке нашей пыльной шоссереволюционной комнаты под электрической лампочкой без абажура, и мы с братом плакали, так пронял нас искренний и светлый строй этого рассказа и судьбы героев. Да, мы все были полусумасшедшими идеалистами и абсолютными романтиками.
Я получала 70 рублей в месяц, продавала какие-то свои вещи, купленные мне родителями, чтобы набрать денег на поездку в Долгопрудный. Мы не помышляли ни о карьере, ни о деньгах. Жизнь была психоделией. Но и трудом тоже. Музыка, краски, понимание друг друга, поиски смысла и значения бытия человека являлись смыслом нашей жизни. Это были 70-е! На самом деле этот поиск и духовная основа остались для нас главными навсегда.
Далее в своём рассказе о Юрии Морозове я не буду строго придерживаться хронологии, а остановлюсь более на чертах его характера, его отношениях с людьми и т. п., так как события в их хронологической последовательности изложены мною подробно в книге «Наши дни».
Случай должен быть уж совсем из ряда вон выходящим, чтобы Юра сильно заволновался, занервничал. Он почти всегда владел собой, был сдержан в общении, чаще немногословен. И хотя всегда издевался и потешался над словосочетанием «настоящий мужчина», сам таковым был. В обыденной жизни, как говорили в команде агни-йогов», с которыми мы в 1980 г. отправлялись в Шамбалу, «никогда не тусовался». С этой самой командой мы добрались до гор Армении, где и осели почти на три месяца. И вот однажды два «продвинутых» адепта учителя Тоши (В. Шуктомова), некие супруги Н.Б. и И.Б. стали убеждать Юру в том, что все его «беды» происходят из-за психологической закованности. Ему, дескать, надо срочно расковаться, расслабиться, чтобы войти в число энергетически и трансцендентно продвинутых адептов команды. Они тут же взялись за его «расковку». Юра, по природе своей экспериментатор, был совсем не против такового действа над собой. Только серьёзные жизненные эксперименты он обычно ставил сам.
«Ну, валяйте, расковывайте», — сказал он. Втроём они зашли в соседнюю с нашей палатку супругов Б., так что происходящее в ней я могла хорошо слышать. Адепты кричали, ругали, обзывали его, пели мантры, советские песни, плясали. От происходящего содрогалась и их, и даже наша палатка. Всё это продолжалось более получаса. Наконец слышу спокойный голос Юры: «Да, бросьте, ребята, вы уже вспотели, ещё Кондратий хватит». А должен был бы тоже вскочить и пуститься в пляс, запеть мантру или завопить истошно. Шарлатанство, я думаю, он чувствовал прекрасно и даже до нашей совместной поездки с агни-йогами. Но настроение и внутреннее его состояние после самостоятельных и серьёзных экспериментов над собой с голоданиями и диетами стало таковым, что нужно было срочно бежать куда глаза глядят с насиженного болезнями места. Помогло движение, взгляд со стороны, общение с этими, на первый взгляд, странными людьми. Что касается путешествия, об этом можно прочесть у Ю. Морозова в «Подземном блюзе» и у меня во «Вратах».
