Заходящее солнце отбрасывало длинные тени. Было прохладно, скамейки стояли пустые. Лишь пара любителей бега трусцой и роликов да несколько велосипедистов встретились им на пути. Он обнял ее за плечи.
— Почему дядя Аарон рассказал мне историю вашей семьи? Мне было интересно, но не думаю, что он мне рассказал ее просто так.
— А почему?
— Ты не должна отвечать на мои вопросы контрвопросами.
— А ты не должен меня поучать.
Они шли молча, и у обоих на сердце тлела обида на другого, и оба были несчастливы из-за этой обиды. Они были знакомы уже два месяца. Познакомились в парке; собаки, которых они выводили гулять по просьбе своих уехавших соседей, хорошо знали друг друга. Через два дня они договорились встретиться после обеда, чтобы выпить по чашечке кофе, а расстались лишь к полуночи. Уже в тот вечер он знал, что влюбился, она поняла это на следующее утро, когда проснулась. С тех пор они проводили вместе уик-энды и еще два-три вечера в неделю, а с вечерами прихватывали и ночи. Оба были очень заняты; он получил от своего университета в Гейдельберге годичный отпуск и стипендию для написания диссертации по юриспруденции. Она работала над программой компьютерной игры, на которую отводилось несколько месяцев. Катастрофически не хватало времени: для работы и для себя.
— Это был прекрасный праздник, я благодарен тебе за то, что ты взяла меня с собой. Все было прекрасно: и синагога, и обед, и разговоры. Я ценю ту доброжелательность, которую все проявили по отношению ко мне. Даже дядя Иосиф и тетя Лия были доброжелательны, хотя это наверняка далось им нелегко. — Он вспомнил, как Сара в один из первых вечеров рассказала ему о дяде Иосифе, тете Лие и их семье, уничтоженной в Освенциме. Он не знал, что сказать. Сказать «Это ужасно» казалось слишком банальным, а спросить, сколько человек в семье, было, по меньшей мере, нетактично, словно он считает, что уничтожить маленькую семью есть меньшее зло, чем уничтожить большую.
— Он рассказал тебе историю семьи, чтобы ты знал, с кем имеешь дело.
Через некоторое время он спросил:
— А почему он не захотел узнать, с кем вы все имеете дело?
Она остановилась и озабоченно посмотрела на него.
— Что случилось? Почему ты такой раздраженный? Что тебя обидело? — Она обвила руками его шею и поцеловала в губы. — Ты всем понравился. В твой адрес отпустили столько комплиментов, какой ты симпатичный и умный, милый, скромный и вежливый. И почему они должны были ополчиться на тебя из-за вашего общего немецкого прошлого? То, что ты немец, они знают.
И это заслоняет все остальное? Но он только подумал об этом и ничего не спросил.
Они пришли к ней домой и любили друг друга, пока на улице не стемнело. В комнате еще не стемнело, как зажегся фонарь перед окном и залил все — стены, шкаф, кровать и их тела — жестким белым светом. Они зажгли свечи, и комната сразу наполнилась теплым мягким сумраком.
Ночью Анди проснулся. Свет фонаря заливал комнату, отражался от белых стен, освещал каждый закуток, проглатывал тени, и все казалось плоским и легким. Фонарь стер морщинки с Сариного лица и сделал его совсем юным. Анди был счастлив смотреть на это лицо, но вдруг его охватило чувство ревности. Никогда он не будет свидетелем того, как она в первый раз танцует, едет на велосипеде или радуется морю. Ее первый поцелуй и первые объятия уже получили другие, и в ритуалах ее семьи и их веры был свой мир и своя сокровищница, которые навсегда останутся закрытыми для него.
Он вспомнил, как они поссорились. Это была их первая ссора. Позже она показалась ему предвестницей всех последующих размолвок. Но это так легко — задним числом решать, что стало предвестием. Всегда можно отыскать сегодняшнее предзнаменование для того, что с вами случится завтра, и даже для всего того, что так и не произойдет.
3
На бар-мицве Давида он познакомился с Рахилью, сестрой Сары. Она была замужем, у нее было два сына, двух и трех лет, она не работала. Не мог бы он взять напрокат машину и совершить с ней поездку? Она бы показала ему то, чего он еще не видел. Одно из тех великолепных поместий на берегу Гудзона. Сара высказалась «за»:
— Она скажет, что делает это ради тебя, но она никогда не выходит из дома, а так бы этого хотела. Сделай это ради нее и ради меня; я буду так рада, если вы сойдетесь поближе.
Он заехал за ней. Утро было ясным и свежим, и так как он не мог припарковаться возле ее дома, и им пришлось пройти два квартала, они были рады, что в машине тепло. Она прихватила с собой кофе и шоколадное печенье, и в то время, как он сконцентрировался на управлении автомобилем и лишь изредка позволял себе глоток кофе или кусочек печенья, она молчала, ела печенье, пила кофе, грела руки теплом стаканчика и неотрывно смотрела в окно. Потом ехали вдоль Гудзона на север.
— Как хорошо. — Она убрала стаканчик, потянулась, как кошка, и повернулась к нему. — Вы любите друг друга, Сара и ты?
— Мы еще никогда об этом не говорили друг другу. Она немножко трусиха, и я тоже. — Он улыбнулся. — Странно сообщать тебе, что я люблю ее, прежде, чем она услышала об этом от меня.
Она ждала, что он скажет дальше. Потом заговорила сама, рассказала, как ее будущий муж влюбился в нее, а она в него, о своем свекре, раввине, о кулинарных способностях свекрови, о работе мужа в отделе новых разработок одной электронной компании, о своей недолгой работе в библиотеке некоего фонда и о тоске по новой работе.
— Есть очень много людей, они любят книги и кое-что в них понимают, их как песчинок на берегу моря. Но туда, где они могли бы приносить пользу, их не берут на работу, а на свободные места берут состоятельных дам, которые ничего не умеют делать, но и ничего не стоят, они таким образом разгоняют скуку, так как их мужья сидят в наблюдательном совете или выступают как спонсоры. Знаешь, я с радостью занимаюсь своими детьми, и в первые годы каждый день был как чудо. Но за работу два, ну пусть даже один раз в неделю я бы отдала — нет, не левую руку, но мизинец на левой ноге или даже на правой. И для детей было бы лучше. Я так переживаю, так боюсь за них, что они это чувствуют и страдают от этого.
Анди рассказал о своем детстве в Гейдельберге.
— Наша мать тоже не работала. Я знаю, что у матерей есть право работать, но моя сестра и я так любили, когда мамино время принадлежало нам. А еще мы играли на улице, за домом начинался лес, и нас не надо было возить на занятия в спортивной секции, на уроки музыки, к друзьям или в школу, как возят детей в Нью-Йорке.
Они поговорили о том, как растут дети в больших и маленьких городах, и о тех трудностях, которые есть и здесь, и там. Они были едины в том, что не хотели бы вернуться в детство, ни в Нью-Йорке, ни в Гейдельберге.
— Когда дети идут в колледж, тогда ведь все самое худшее позади? Ведь правда, что тот, кто в старших классах не пристрастился к наркотикам, позже уже никогда не сядет на иглу? А тот, кто попал в колледж, тот закончит его обязательно?
— По-твоему, это самое худшее? Употреблять наркотики или не попасть в колледж?
Анди покачал головой.
— Это то, от чего родители пытаются защитить своих детей, правда? От этого и от кое-чего другого. Конечно, есть вещи и похуже, но тут уж от родителей ничего не зависит. — Он спросил сам себя, правда ли то, что он перед этим сказал, и не был уверен, что сказал правду. — А что самое плохое для тебя?
— То, что может случиться с моими детьми. — Она посмотрела на него.
Позже он пожалел, что не попытался запечатлеть в памяти ее лицо. В ее взгляде был вопрос, словно она спрашивала себя, что он хочет узнать. Смотрела на него нерешительно: потому ли, что не знала, должна ли отвечать на его вопросы? Или колебалась потому, что не была уверена в своем понимании самого плохого? Место, которое они проезжали, наоборот, четко ему запомнилось. От дороги, что, петляя, тянулась вдоль берега, отходила слева другая дорога к мосту через реку. Мост, эта конструкция из железа и стали с пролетами и арками, предстал их взору, когда Рахель сказала: «Самое ужасное, если мои мальчишки когда-нибудь женятся на нееврейках».
Он не знал, что отвечать и что думать. То, что сказала Рахиль… Не то же самое, если бы он сказал: «Для меня будет ужасно, если мой сын женится не на немке, не на арийке, а на еврейке или негритянке»? Или речь здесь шла только о религии? И что, для нее это будет ужасно, если он и Сара поженятся? Потом, подумал он, последует еще что-то, объяснения или просьба понять ее правильно и не обижаться. Но ничего этого не последовало. Спустя некоторое время он спросил:
— А почему это так ужасно?
— В этом случае они бы все потеряли. Зажигание свечей в пятницу вечером, киддуш, произнесенный над вином, и благословение над хлебом, кошерную пищу в праздник Рош-а-Шана, слушать шофар, прощать обиды перед Йом Кипуром, в Суккот строить из ветвей и украшать шалаш, жить в нем — с кем мои сыновья смогут соблюдать наши законы, как не с еврейкой?
