- Так оно, так Витенька, - затряс бородой Федос, - только что она жизнь, без души-от? Разве ж без души жизнь? Мало жизнь спасти, душу человеческую спасти – вот самый подвиг.
На это возразить мне старику было нечего. Нет, конечно было у меня мнение, что о душе своей я сам позабочусь, да вот высказать его старику и не обидеть его не представлялось мне возможным. Слишком бы это отдавало посылом на три буквы.
- Может вам помощь нужна какая? – решил сменить я тему, - Помочь чего, дрова нарубить, воды наносить, по хозяйству там?
Федос все понял, усмехнулся горько: «Без тебя с хозяйством управлюсь как ино. Живи уж, помощник». После чего развернулся, погладил ладонью шершавую доску изгороди и побрел, ссутулившись, во двор.
Я же, чувствуя свою вину перед стариком, коря себя почем свет за грубый разговор с ним, медленно двинул к пруду.
- Виктор. - Услышал я его голос.
- Да. - Обернулся я с готовностью, веря что можно найти слова, можно все объяснить, можно все поправить.
- Живи, как живешь, Виктор. Не судья я тебе. Но помни - душа, она не может, как ты, без охраны по свету шарашиться, душа она пугливая, её сберегать надо. Ежедневно и ежечасно.
- Хорошо, дядя Федос. Спасибо. Спасибо и здоровья вам на долгие годы.
- И тебе не болеть.
- Вы уж извините... Не судите строго.
- Не судья я тебе, сказал уже. Не судья, но и не заступник. Крова у меня отныне не ищи. Баньку-от я порушить решил...
Федос развернулся и пошел во двор. Шел он не горбясь, как человек принявший важное решение.
А я спускался к пруду. И хотя вокруг в полном разгаре бушевало лето, на сердце у меня толстым слоем шелестела опавшая листва.
На берегу было вовсе не так пасторально, как виделось с холма. Там и сям валялась какая-то щепа, ржавые железные штыри торчали косо из воды, пара полузатопленных лодок мутила своим мерным раскачиванием воду, подгнившие мостки уныло упирались в берег как сходни давно разбитых, занесенных илом кораблей. Но водоем все равно был впечатляющ. Широкой, почти правильной окружностью расходились его берега, почти везде ровные, с небольшим, к воде, обрывом. Окружность чуть подрубалась и усекалась к дальнему берегу водоема. Там она вытягивалась в конус, берега которого заросли кустарником и конус, на манер канала сужался и уходил в совсем уж непроходимые заросли.
Правее от меня почти у самой воды, стояла дощатая хибарка, возле которой коптила сделанная из железной бочки печь. Судя по копоти топили её явно не дровами, но это ничуть не смущало сидевших рядом на корточках мужиков. Мужики деловито что-то перебирали руками, копошились возле непонятной кучи, иногда бросали что-то из этой же кучи в самодельную печурку.
Рано или поздно, а знакомиться с аборигенами было нужно.
- Бог в помощь, - бодро произнес я подойдя поближе.
Куча, в которой копошились мужики, состояла из обрывков кабелей. Мужики кромсали их пластиковую оплетку и бросали её в печь, а металл сортировали по кучкам. Они как будто меня и не заметили, продолжая все так же угрюмо кромсать кабеля. Только один, в вязанной шапке, небритый, с седой щетиной мужичонка, мельком взглянул на меня и тут же продолжил свой монотонный труд, будто и не было меня вовсе.
- Я говорю, помочь может чем?
Снова тишина.
Определенно местные жители не отличались гостеприимством. Их отличительной чертой было своеобразное корыстолюбие. Только если мой единственный здесь знакомый, дядя Федос, готов был, судя по всему, сгинуть во имя спасения душ, то с этими все прозаичней – как и остальные шесть миллиардов жителей нашей планетки они предпочитали погибать за металл.
- Я говорю, мужики, - продолжил как ни в чем не бывало я, - Толяна видел кто?
Мироедово имя, как магическое заклинание, подействовало на незнакомцев. Они, зашевелились и запоглядывали.
- Толяна-то? – переспросил тот самый, седощетинный мужичок в вязанной шапке.
- Толяна.
- Это которого?
- Здрасьте, у вас тут через двор толяны, да? Известно которого, борова такого, кудрявого, глаза как у кота, харя от масла треснет скоро.
- Это на грузовике штоль? – Спросил у меня другой, суетного вида, худой, в ватнике с короткими рукавами, парень.
- Ну да, на грузовике.
- А на што он тебе?
- Ты его видел сегодня? – в ответ спросил я у парня. - Видел? Нет? Свободен!
Как ни странно но манера разговаривать в таком тоне подействовала на мужиков. В их глазах появились робость и смущение, как у нашкодивших дошкольников.
- Дак ить мы так-от, спросили просто.
- И я спросил просто. Я спросил русским языком, видел ли кто Толяна. Ежели не видели – все свободны.
Это еще больше озадачило мужиков.
- То исть как это свободны.
-А вот так – собрали свои манатки и по домам. - Разошелся я.
- А медь как же?
- Которая, эта что ли? – я кивнул на кучу обрубков кабелей, аккуратно отсортированных по неизвестным мне пока признакам, - здесь оставьте пока, там решим чего делать.
Я стремительно входил в роль нагрянувшего, как гром с неба, начальника.
- Развели тут, - грохотал я и сам удивлялся появляющейся и звучащей в моем голосе стали.
- Дак, мы тут, это…
- Вот именно.
- Дак…
- Безобразие, - я гремел, но гремел уже глуше, скатываясь от раскатов, к ворчанию иссякающей тучи, - пришел, поздоровался, а мне в ответ ни здравствуй, ни прощай. Как и нет человека. – И уже совсем смягчась, хоть бы покурить предложили для начала разговору.
- Дак ить это мы живо, - опять засуетился щетинистый, - это мы счас в один момент. Он потянул из бушлата размякшую картонку с «Примой». – Вот, не побрезгуйте.
Я вытащил из пачки гнутую и перекрученную, как обрывок кабеля сигарету и протянул "щетинистому" руку.
- Виктор.
Он смутился, но пожал её своей крепкой, шершавой, разбитой постоянным физическим трудом ладонью.
- Коля. Николай то есть.
- А что, Николай, может и чаем угостите?
Николай только этого и ждал. – Дак, мы чё, оно конечно... Полоскай, сюда иди. Сюда иди, грю. Он отвел в сторонку того самого парня, в ватнике с короткими рукавами, что-то зашептал ему и уже через секунду этот самый Полоскай вовсю нарезал по косогору.
Я курил, впервые за много дней наслаждаясь терпким ароматом табака, и с непривычки меня водило из стороны в сторону. Земля зыбко дрожала под ногами, и я чтобы невзначай не упасть, присел на ржавое перевернутое ведро.
Из самодельной печи меж тем уже выгребли остатки оплавившейся оплетки, приправили печурку щепой и деревянными чурочками, водрузили на печь решетку, а на неё закопченный железный чайник.
Вскоре я уже пил из закопченной кружки горячий и ароматный, на неведомых травах чай.
Вернулся Полоскай прижимая, как бесценный дар, к груди пучки только что надерганного, прямо с луковицами, зеленого лука, редиски, укропа и несколько огурцов. Сложив все это на грубо сколоченный стол на козлах, он бережно, со значением и достоинством вынул из-за пазухи две внушительные стеклянные емкости с мутной жижей.
Сразу же началось оживление. Овощи и зелень были промыты в пруду и уложены на тряпицу. Николай принес из вагончика несколько копченых лещей и без счета вяленой мелочи.
Все опять уселись за стол. Посуду, как я понял, намеревались использовать ту же, что и для чая. Внезапно Николай, перехватив нож за лезвие, стукнул рукояткой в лоб Полоскаю:
- Хлеба. Хлеба, балда, пошто не принес?
- Нноо, диплокаулус! – взвился Полоскай, - ты тут это, тово, не гони, короче. И вынул из боковых карманов бушлата сначала пол каравая хлеба, а потом и солидный шмат сала в чистом полотенце.
Николай с гордостью, даже с неким триумфом, с каким наверное взирает на окружающих тренер, чей ученик только что стал чемпионом мира, взглянул на меня и сунул в руки наполненную на треть кружку.
- За здоровье, что ли?
Сидя у стены я щурился на заходящее за гору солнце. Было мне хорошо и жилось в этот час вольготно. Кружка с самогоном стояла на земле, зубы медленно пережевывали перышко лука, а надо мною, куда-то в вечную каторгу уныло плелись облака.
Облака плыли надо мной, а передо-мной плыли картинки из спрессованных вразнобой последних дней и недель. Они просто плыли. Выплывали из ниоткуда и уплывали в никуда, не оставляя за собой никаких эмоций, чувств, ощущений. Когда они пропадали, передо мною плыла прибрежная полянка, и пьющие мужики за столом, и берег, и плеск воды. Потом опять появлялась очередная картинка и мелькнув, как обрывок кинопленки, исчезала где-то, оставляя лишь белую простыню пустого экрана, и шум ветра, как треск вхолостую работающего киноаппарата. Картинки были моим прошлым, а белая простыня – будущим. И почему-то от этого мне было приятно и хорошо.
Я уже мало что понимал, да и чувства притупились. Все-таки алкоголь должен был победить, а уж алкоголь в такой брутальной форме как самогон и подавно. И потому, когда меня наконец растряс за плечо Щетина я только обвел его не сфокусированным взглядом и снова начал погружаться в прострацию.
