Два тела составляют одно: ребенок в матери post coitum.
Одно тело равно двум: мать, выталкивающая младенца ex utero.
Аксиома. Два взрослых тела никогда не составят одно, даже прижавшись так плотно, как луна к солнцу во время солнечного затмения.
Полиморфизм (копуляция с родами, являющимися ее следствием, есть первый полиморфизм) немедленно сводится к риторике.
Вот тезис, на котором не очень-то принято настаивать: союз между любовниками — риторический, а не физический.
Это союз не столько неизреченный, сколько младенческий.
Этот риторический союз выражается в младенческом языке влюбленных — языке молчаливом, регрессивном (личиночном, зародышевом).
В речи два существа сливаются, как на заре: это возможно для них, поскольку сначала одно из них раздвоилось в тиши. В любви передается — иногда умолкая — язык, лежащий в основе человечности человеческого рода.
Следствие. При условии, что речь становится удовольствием, происходит реальная инкорпорация — инкорпорация речи другого.
Эрос — это возможность полакомиться архаичной речью, зачаточным наречием, языком, которому еще только предстоит сложиться. Любовь есть риторическое вторжение друг в друга. Пьер Абеляр обучает Элоизу и начинает с того, что заставляет ее читать; Франческа да Римини и Паоло читают шепотом; Ромео и Джульетта шепчут, переписываясь, и т.д.
Речь, вошедшая внутрь, препятствует архаическому пиршеству, препятствует разрушительному объятию, которое приводит к распаду питательного тела погибшей матери, выпитому до дна, — а ведь мы и она были одно.
*
Если то, что определяет удовольствие, есть пожирание, тогда, в сущности говоря, сексуального удовольствия не бывает.
Есть лишь фрагменты сексуального удовольствия, отдельные внедрения: член, семя, губы, соски, пальцы, экскременты и т.д.
Шепот.
Фрагменты и мусор.
(Сравнимые с fulgura и symbola.)
*
Омофагия[95] представляла собой основу римской вакханалии: воистину, это было bacchatio[96]. Во время дионисийского обряда омофагия состояла в поедании живьем молодого человека: от его тела последовательно отрывались куски вплоть до пожирания его сердца.
Вакханки сначала возбуждали, а потом отрывали член. И пожирали его.
Коррида.
Запрет.
То, что христиане называли причастием, состояло в употреблении внутрь в двух разных формах плоти и крови распятого человека.
Соединяться — значит поедать.
*
Скорбящая Артемисия[97] сознательно съела пепел своего усопшего супруга, чтобы сменить его на карийском престоле. Именно этот акт поедания следует назвать мавзолеем. Царица Артемисия создала себе дом скорби после того, как превратила собственное тело в живую могилу любимого. Артемисия изобрела мавзолей, соорудив его для Мавсола, и здесь мы прикасаемся к изобретению души. Цицерон сказал, что, сделавшись царицей, Артемисия превратила свою скорбь в «нетленное хранилище». До такой степени, продолжает Цицерон, что Артемисия могла полагать, что ее горе всегда будет «свежим» («недавним» — слово гораздо более подходящее, чем то, которое употребляет Цицерон), поскольку кровь постоянно орошает и обновляет его. Здесь Цицерон описывает пресуществление[98], полное преобразование одной субстанции в другую.
И наконец, Цицерон предполагает, что царица Артемисия умерла, заразившись смертельной болезнью мужа, которую подмешала к вину вместе с пеплом.
Отсюда легенда, приписывающая Артемисии изобретение монастырей, — не столько потому, что монахини жили в некоем подобии мавзолея, где в роли Мавсола выступает Иисус, а потому, что, имитируя страсть к небесному супругу, они причащались его смерти.
*
Царица выпивает еще теплый пепел царя.
Испитие смерти заставляет предположить сексуальное поведение, которое культивировала царица при жизни супруга, — сосать живородный сок живого. Таким образом можно вывести чувственные, в данном случае орогенитальные, предпочтения царицы и предположить месопотамский, африканский смысл, который она вкладывала в это предпочтение: питье жизни описано как впитывание в себя бессмертной материи.
Речь идет об обновляющей пище, дающей бессмертие.
Царица Артемисия обессмертила Мавсола, смешав его со своей кровью и теплом своего тела, будто для нового вынашивания.
Предоставив ему свое живое тело в качестве храма.
*
Существует два мира, потому что существуют два пола (или, по крайней мере, есть граница между обоими, поскольку существуют половые различия).
Что такое половые различия? Асимметрия, превратившаяся в плоть.
Отсюда мысль Элоизы: «Я несравненно больше страдаю от того, каким образом я утратила тебя, чем собственно от утраты тебя».
Et incomparabiliter major fit dolor ex amissionis modo quam ex damno.
*
Половые различия заключаются в том, что невозможна симметрия между мужчиной и женщиной.
Именно любовь всю целиком можно подытожить старинным средневековым правилом: «Expressio unus est suppresio alterius».
«Выражение одного есть подавление другого».
Любовь — союз не соединительный. Стремясь к единству, признавая себя любовью, любовь обнаруживает, что она невозможна, потому что хочет устранить половые различия, мешающие единению.
Два разных пола не могут ни слиться воедино, ни соединиться. Они могут соприкасаться, наслаждаться доступным им наслаждением, испускать доступное им излучение, но они не могут ни понять друг друга, ни победить друг друга, ни стать одним и тем же.
Отсюда хитрость древних римлян: есть лишь один половой орган (fascinus), лишь один купол (ласковая и темная вульва), лишь одна доминанта (власть). И наконец, возвращаясь к тому, с чего начали: лишь одно обольщение (fascinatio, завороженность).
Отсюда греческая точка зрения: сексуальное поведение женщины по сути своей всегда материнское. Любовь может быть обращена лишь от мужчины к мужчине. Институту гинекеев соответствует педагогическая инициация. Социальные отношения, иерархические отношения учителя и ученика в основе своей педофильны, педерастичны.
Вне решений, которые общество стандартизирует и предписывает, остается невыполнимой половая поляризация — иными словами, постепенное разнесение по разным полюсам, четкое и желанное. Нерасторжимое и пагубное.
*
Неосуществимый фантазм плотской гармонии сопровождает все христианское Средневековье. Принцип una caro (плоти единой) был положен в основу Эльвирского синодального устава[99]. Он определяет брак как единство плоти, запрещая на этом основании как полигамию, так и развод (при этом разрыв неразрывной связи — само по себе явное противоречие).
Ив Шартрский[100] написал, что половые отношения (copula camis), будучи смешением двух тел (commixio camis), приводят к одной плоти (una caro), будь то в браке или в блуде, какова бы ни была их природа и в какой бы форме они ни происходили. Иными словами, с этой точки зрения само объединение субстанций становилось нерасторжимо.
Но вот половые различия не могут быть стерты.
Нет «единой» плоти, которая бы воспроизводилась самостоятельно. Только язык и общество порождают мифы о «плоти единой», о гермафродите, о разорванном единстве, о бисексуальности человека и т.д.
Всякое отрицание половых различий свидетельствует о выдуманном, мифическом мире.
Даже в инцесте нет плоти единой, una caro.
Есть две плоти и блуждающие письмена, нечто асимметричное, что внедряется, и разрывает две ночи, и расщепляет два мира, два солнца, два удовольствия, две жизни.
*
Тезис. Не существует сексуального союза. Сексуальна отдельная личность. В личности нет ни малейшей рыхлости. Она не подвержена изменениям. Напротив, она устойчива по отношению к любым изменениям.
*
Для мужчин и женщин соединение тел — это рассвет. Это оседлание праматери праотцем. Встреча мужчины и женщины — это ночь, которая была до них.
Тишина, предшествующая рождению, и дуновение, овевающее младенчество, — их сумерки. Всякая человеческая жизнь начинается этими сумерками предыдущего дня.
Для каждого из нас свет вторичен, вот почему нет ничего более темного, чем союзы между людьми.
Глава двадцать девятая
Лоредан[101]
Когда мир темен, следы шагов никуда не ведут. Остаются звезды в черной глубине. Большая часть этих странных птиц неведомой породы никуда не летит. Некоторые из этих зверей или небесных существ возвращаются весной. Люди — это животные, наблюдать за которыми поручено звездам, как нянькам — за младенцами.
