— Да — Надолго?
— Конечно, нет. Я же сказал, теперь я никуда от тебя не денусь.
Перестань дергаться.
— Если бы могла…
— Опять? Не надо. Успокойся. Теперь все иначе, поверь, совсем иначе…
— А общаться теперь мы будем только по интернету?
— Пока — да — Пока я жива?
— Что за мысли?
— Но я ведь была на кладбище, как ты просил…
— И что же там?
— Там вторая могила — Там вообще много могил. Это кладбище.
— Вторая свежая, но еще пустая могила. И крест. И еще женщина в церкви, которая до этого была на картинке. Но возле могилы и с таким же крестом — Я не понимаю тебя.
— Правда?… Правда или нет?
— Нет. Но только отчасти.
— То есть?
— Про женщину я, правда, не понимаю. Клянусь.
— А про могилу и крест?
— Только догадываюсь, но не хочу ничего говорить об этом — Почему?
— Не хочу — и все. Проехали, как ты говоришь.
— Ты забыл: это ты так всегда говорил, а я просто вторила тебе, как попугай..
— Возможно. Мы слишком много брали друг от друга. Теперь уж не упомнишь: что — чье. Вот как… Ну все, сейчас, я правда, должен уйти.
Только очень прошу тебя: не изводись больше, я вернусь скоро, я вообще долго не могу без тебя находится теперь. По правде, мне и раньше это было не так легко, как ты думаешь, но это было несколько иначе. Проще… Хотя, как посмотреть? Знаешь, что я скажу тебе на прощанье, чтобы ты хоть немного поверила? Помнишь, мою эпопею в Риме?
— Конечно помню: ты сбежал, как заяц.
— Ладно, пусть заяц. Дело не в этом. Я совсем о другом хотел напомнить.
Помнишь, я объяснял тебе, что не мог больше находиться рядом с той девочкой, категорически не мог, до истерики.
— И про это помню — Так вот, все эти полгода я жил, как будто в Риме. Понимаешь? Только лететь было некуда.
— Но почему?
— Потому, что очень хитрая машина была уже запущена и неслась на полной скорости. А я был в ней, может и не главной, но уж точно — центральной деталью, и со всех сторон привинчен крепко-накрепко..
— Но ведь тебе нравилось быть центральной деталью?
— Да. Нравилось. Но это было отдельно. А Рим — отдельно… Если, конечно, ты сможешь и это понять. Все. Ушел. Не грусти.
— Но как я узнаю, когда ты снова….
— Как — ни-будь, да узнаешь, это я тебе обещаю, даже не сомневайся…
Как — ни-будь…
Было сообщение по электронной почте, было послание губной помадой на зеркале.
Чего мне следует ожидать теперь?
« Чего угодно» — отвечаю я себе, и решаю принять ванну перед сном.
Есть мне по-прежнему совершенно не хочется.
Однако, природу этого феномена Егор объяснить не пожелал.
"Не хочу — и все ".
Это была тоже типичная его формулировка, безобразная в своем вопиющем эгоизме. Вот и она вернулась ко мне, но теперь я не бешусь, как прежде.
«Не хочешь — и не надо» — легко соглашаюсь я с Егором.
Ничего не надо, только не исчезай больше.
Такое вот теперь состояние моей души.
С наслаждением, погружаясь в пышную искрящуюся пену, я вдруг замечаю, что пою забавную старую песню, из тех, что пели мы кого-то под гитарное бренчание. Песню почти забытую, по крайней мере, половины слов я не помню, и вместо них тяну случайные междометия, Пою я довольно громко, отмечая, однако, что совсем отвыкла от этого нехитрого дела. Это потому, что сейчас я пою впервые за последние полтора года.
Спать я направляюсь в расслабленном состоянии, и весьма недурном расположении духа.
Но в прохладном полумраке спальни, сон, распахнувший было передо мной свои бархатные объятия, внезапно улетучивается.
И в прояснившемся сознании пульсирует одна только мысль, но я уже отчетливо понимаю, что она-то ни за что не даст мне уснуть.
Делать нечего: я принимаю ее условия.
Мысль тревожная В ней, как в сюжете, столь любимых Мусей мистических произведений, странно переплелось все: и давняя история с картинкой в журнале, и сегодняшняя, странная женщина в церкви, и жуткое зрелище разверзнутой свежей могилы на кладбище, и, наконец, резкий отказ Егора говорить на эту тему.
А ему было, что сказать — в этом я была уверена абсолютно.
— Какова, собственно, главная тема всей этой фантасмагории? — спрашиваю я себя. И, сопоставив все ее составляющие, довольно быстро прихожу к выводу — Моя скорая смерть.
— Кому она нужна? — продолжаю я диалог с собой, — и тоже довольно быстро выстраиваю наиболее подходящую версию, из всего того, что было мною увидено и услышано — Егору. А вернее его не упокоенной душе, которая отчего — то без меня не может найти себе места, более того, не может находиться даже относительно долго.
Бог мой, если бы это чудо свершилось, когда все еще происходило в рамках реального мира, когда он был жив, и мы еще были вместе! О большем счастье я не смела мечтать!
Но и теперь, когда события приняли такой странный, мистический оборот, это обстоятельство проливает бальзам на мои раны. Я даже позволяю себе предположить, что смогла так быстро и безоговорочно поверить во все происходящее со мною, поправ собственный здоровый скептицизм, да и вообще здравый смысл, которым всегда гордилась, лишь потому, что слишком сладким и желанным оказался для меня фантом.
Впрочем, теперь я совсем не уверена, что это фантом.
Более того: подумав так, я тут же пугаюсь разгневать крамольными мыслями те силы, которые сейчас правят бал в моей жизни, а возможно, что в их власти теперь и вся моя дальнейшая судьба.
И мысленно я тут же отрекаюсь от « фантома», повторяя про себя, как молитву: верую….
Верую в то, что все происходящее со мной — не бред моего больного воображения.
Верую в то, что мне оказана великая честь, ибо для меня, простой смертной, кем-то были любезно раздвинуты границы материального мира.
Верую в то, что мольбы мои и жалобы оказались кем-то услышаны, и, в конечном итоге, я получила, то, что просила, ни на что не надеясь.
Возможно, я еще долго каялась бы перед кем-то неведомым, потому что уверенности в том, что милость свою явил Создатель, у меня отчего-то не было. А думать о другом, единственно возможном варианте, мне было страшно.
Однако сознание мое вернуло меня к прежним размышлениям, и, подхватывая разорванную было нить рассуждений, я продолжаю.
— Но если моя смерть так нужна Егору, то отчего же он наотрез отказался об этом говорить? Ему ли не знать, что я готова выполнить любую его просьбу, и даже приказ. Тем паче, речь идет об избавлении его от страданий. Здесь, и это он должен знать это наверняка, не существовало цены, которую я не согласилась бы немедленно заплатить. — эта мысль моя еще не завешена, но в сознании уже родилось и рвется парировать ее новое соображение — Очевидно, что «прошлый» Егор, ничтоже сумнящеся, сообщил бы мне о той затруднительной ситуации, в которой вдруг оказался, и не ведая, сомнений, попросил бы о помощи. При этом он скрупулезно, не опуская ни одной детали, как поступал всегда, разъяснил бы: в чем конкретно должна заключаться моя помощь ему, и каковы должны быть мои действия, в их строгой, логической последовательности. Деликатность темы, убеждена! — нисколько бы его не смутила, и вопросы моего перемещения в мир иной, он обсуждал бы точно так же, как поездку в ближайшее Подмосковье. Но это был бывший Егор. Тот же, кто обращался ко мне теперь из всемирной паутины, был несколько иным человеком, или субстанцией, или душой… — Я не знала, как правильно называть моего виртуального собеседника, но это было не так уж важно.
Важно было другое: новый Егор, как для удобства обозначения, решила я называть его, безусловно, многое сохранил в себе от прежнего.
Он столь же резок и ироничен, порой даже груб.
Он так же часто общается со мной менторским тоном, как умудренный жизнью, достигший всех возможных высот человек, со слабой, несмышленой женщиной.
Он по-прежнему, безапелляционен и не терпит малейших возражений.
Все это так.
Но есть в нем, одновременно, нечто, что удивительным образом смягчает, а то и вовсе сводит на нет, все неприятное отталкивающее, что сохранилось с былых времен.
Это нечто сквозит в долгих паузах, которые то и дело отражаются многоточиями на экране монитора или долгими-долгими интервалами между словами.
Оно выплескивается наружу во внезапных страстных его признаниях и клятвах, возносящих меня до небес.
Словом, этот, новый Егор, вряд ли способен легко сообщить человеку, что собственный покой и счастье, напрямую связаны с физического его смертью.
Тем более — мне.
После всего того, что сотворил он со мной прежде..
А мысль моя, тем временем, рвется дальше — Тем более — хочется продолжить мне, — что он любит меня, и никогда не переставал любить. Грешен же он передо мной в том, что, когда поставлен был перед выбором: наша любовь или власть, которой (теперь я понимаю это отчетливо и удивляюсь своей слепоте в прошлом ) жаждал страстно, болезненно, почти маниакально, — он выбрал второе.
