Всадница работала без энтузиазма, но с вызывающей регулярностью и неизменной естественной легкостью.
В десять лет, еще ребенком, она прыгала на метр пятнадцать; в двенадцать лет, девочкой, — на метр тридцать пять; в четырнадцать лет, подростком, — на метр семьдесят. Половая зрелость не внесла никаких изменений в ее конституцию: она была высоченной. Ее мышцы, по-прежнему сильные, совсем не отяжелели; у нее лишь наметились две такие крохотные грудки, что они не могли повлиять на ее результативность. Это была совершенная прыгунья, которая перепархивала от титулов к рекордам.
А Пьеро к этому времени допрыгался. Каждый дополнительный сантиметр становился для него неимоверно трудным. С ослабленным левым коленом, недостаточно высокому и недостаточно резкому для прыгуна в высоту, немного сдавшему физически — ему ничего другого не оставалось, как стать учителем физкультуры, потом тренером первой, затем второй и, наконец, третьей категории. Он оставил маленьких, чтобы заниматься исключительно большими, а среди них, в итоге, работал лишь с самыми перспективными.
Свою всадницу он оберегал. Никогда еще он не встречал спортсменку с такими способностями. Это была превосходная прыгунья, сама скорость; она взлетала над планкой, плавно тянула руку, неожиданно поворачивала голову по направлению прыжка. Выраженная красота. Она была, как он любил повторять, его скрипкой Страдивари.
Он получал удовольствие, объясняя ей мельчайшие премудрости: подбегать к стойке под чуть большим углом, крепко фиксировать таз, пробовать различные положения ноги в момент упора, максимально задерживать фуэте икр... Все те мелкие детали, благодаря которым она достигла среди юниоров отметки метр девяносто, а позднее — отметки за два метра. Она принадлежала к редкой породе мировых рекордсменок. Он за ней ухаживал, учил ее концентрироваться, слушая музыку, разрабатывать мышцы одну за другой, растягивать квадрицепсы и экстензоры икр.
Он приходил к ней на заре, отводил ее в лицей, забирал из лицея в конце дня, знал цикл ее месячных, выбирал ей спортивные костюмы, обговаривал ее контракты с организаторами и спонсорами: немного старший брат, немного папа — тренер.
Когда они поехали на чемпионат Франции, он был в ней уверен.
Она преодолела рубеж метр восемьдесят с первой попытки, как на тренировке, и Пьеро с первого ряда трибуны ей ободряюще кивнул.
В тот момент мужчины бежали стометровку в полуфинале. Покинув прыжковый сектор, она задержалась посмотреть на бегунов, несущихся к финишной черте. Легко победивший высокий мартиниканец, возвращаясь к старту, прошел рядом с ней и дружески потрепал ее по щеке. На миг застыв от удивления, она тут же расцвела широкой улыбкой, которая сделала ее глаза неотразимыми.
А Пьеро, сидевший на трибуне, вдруг пронзительно ощутил, что страстно ее любит. Он полюбил ее вдруг и всю сразу: ее улыбку, ее глаза, ее бег, ее широчайшие и дельтовидные мышцы, ее рекорды, ее свободу маневрирования и все эти годы совместной работы, которые — он осознал это только что — могло свести на нет чарующее прикосновение чьей-то ладони. Он ее полюбил еще более страстно оттого, что никогда об этом не задумывался и был всегда переполнен тем, что она ему давала, а еще потому, что не мог стереть из памяти образ тщедушной девочки, мечтающей о лошадях.
В тот же вечер ей, новоиспеченной чемпионке Франции, он признался в любви. Она приняла признание, как дополнительную награду, она приняла обручальное кольцо, она приняла супружеский союз, она приняла муниципальную трехкомнатную квартиру, она согласилась быть осторожной, чтобы не сделать ребенка.
Он открыл для себя неведомое ранее счастье, лаская ее мышцы, гладя ее плечи и каждый вечер прикасаясь к ее тайне. В поцелуях он искал секрет, который позволял ей прыгать так высоко, как он никогда бы не прыгнул.
У нее по-прежнему был серьезный вид и усталые глаза. Она по-прежнему жила тренировками и соревнованиями. На самом деле, между ними по-настоящему ничего не изменилось.
Он по-прежнему сидел в первом ряду и смотрел, как она раскачивается на месте перед разбегом, загипнотизированный рефлекторным движением рисующих по воздуху кончиков ее пальцев, зачарованный последним толчком, который предшествовал ее первому шагу.
Он, как будто впервые, пожирал ее глазами в эти моменты ужасного одиночества, которое он принимал за свободу.
С велосипедистами так бывает часто: самым хитрым не достает мускулистости, а самым мускулистым не достает хитрости. Этот португалец был очень мускулистым. Редко можно встретить подобную страсть к велоспорту и подобное неистовство в том, чтобы делать свое дело, но делать его настолько неловко. Сильный, как вол, грациозный, как табурет в стиле Людовика Пятнадцатого, он в качестве специализации выбрал гонки на немыслимо длинные дистанции, которые не встраивались ни в какую стратегическую и физиологическую логику, и все же, в одном случае из десяти, приводили его к победе.
Его любили за безрассудство, и его более экономные и более расчетливые товарищи уважали это безудержное расточительство. Следует сказать, что они отнюдь не расстраивались, когда он отставал от основной группы уже в первые часы гонок, поскольку присущая ему манера ехать зигзагами не делала из него достойного конкурента.
Даже в одиночестве, на пустынных трассах, он часто падал и бился. Так, когда группа на большой скорости проносилась мимо толп жандармов, врачей и ассистентов, все знали, что скоро ей вдогонку появится отставший, но догоняющий в одиночку, окровавленный и перебинтованный португалец.
Ему случалось участвовать в гонках с загипсованной рукой, с черепной трещиной, с вывихнутым плечом. Если бы понадобилось, он и с одной ногой попытался бы выиграть дистанцию Бордо-Париж.
Он уже привык к тому, что зрители встречали его радостно; среди прямых траекторий они сразу узнавали его причудливую манеру крутить педали и награждали аплодисментами именно его. Следует отметить, что португалец культивировал несколько старомодную элегантность, которая выдавала в нем настоящего чемпиона. В эпоху термосов с жидким питанием, он мчался с кокетливо торчащим из нагрудного кармана бананом или, не переставая крутить педали, пожирал куриную ногу.
Его пристрастие к лавированию приводило к тому, что за год он проезжал на десять процентов больше, чем его соперники, однако он не сдавался. В сорок три года он мог бы быть отцом для половины участников гонок и праздновал свой двадцать четвертый сезон. В последние два года он все строже судил о своих результатах и внутренне себя ругал.
В долгие часы одиночества, крутя педали, как ненормальный, португалец научился размышлять. В его мозгу, как заноза, застряло слово «переориентация». Отмечая яростным толчком педали очередной пункт в описании своей будущей профессии, он каждый раз очень быстро заезжал в тупик: хорошо оплачиваемая работа на свежем воздухе, которая, по возможности, выполнялась бы со скоростью сто двадцать ударов в секунду, где от него не требовалось бы красивых фраз, где вокруг него мелькали бы краски, а в его честь гремели бы бурные аплодисменты...
В один из таких моментов он принял решение — вызвавшее у знатоков улыбку — участвовать в межсезонных благотворительных гонках в Бельгии. Неужели он — ради которого в Португалии и Испании предусмотрительно освобождали бетонные велодромы, чтобы обеспечить безопасный проезд — собрался ехать между этими адскими турникетами с острыми углами, по жирной булыжной мостовой, то тормозя, то ускоряясь, в компактной группе голубоглазых соперников под завывание северного морского ветра?
Он проехал там две гонки за один день.
После инцидента растерянный высокорослый фламандец рассказал журналистам, что он так ничего и не понял: они ехали рядом в хвосте группы, и его сосед вдруг упал сам по себе, рухнул как подкошенный. В тот же вечер, уже дома, фламандец добавил, что в какой-то миг у него даже мелькнула шальная мысль о том, что на самом деле португалец не без удовольствия ожидал, когда тротуарный бордюр на финальной скорости бетонно врежется ему в лицо.
Посвящается Барошу и Вотрену
Поворот корпусом — я сделал их свободного защитника и открыл для себя коридор. Левый защитник, с козлиной рожей, которой хотелось отдать должное, цеплялся сзади. Удерживая на бутсе — будто ошпаренный — мяч, я поднял глаза: все бежали к воротам. Внутренней стороной правой стопы я сделал подачу в центр и немного назад. Вратарь сгруппировался. Мой девятый номер, предчувствуя удачный расклад, был уже там, в зоне, справа от штрафной отметки...
Эту комбинацию, при удачных обстоятельствах, мы разыгрываем раз тридцать за год: мы находим друг друга с закрытыми глазами, и все тридцать раз мяч залетает в сетку. Мой девятый номер, центральный нападающий — лучший бомбардир чемпионата. Он — неудержим, и он — мой друг. Он бьет, как конь копытом, и при этом умеет быть незаметным. Он может сделать стометровку за десять и пять, но вы вряд ли заставите его без толку париться: за мертвыми мячами он никогда не бегает. Он не из тех, кто лезет в месиво и вяжется ко всему, что подбрасывают полузащитники. Но что меня завораживает больше всего, так это то, как он, проспав на поле всю игру, умудряется внезапно проснуться готовым на все сто, а в момент удара воплотить в себе то, чем и является настоящий футбол.
