"Баба", — думала я. Мне было и забавно, и досадно. Не "подруга", не "любовница", не "знакомая". Мог бы сказать: "Я с женщиной". Ладно, будем надеяться, что его собеседник — один из многих, с кем можно говорить только на грубом языке, на котором нормальные люди не говорят. Иначе подобные типы испытывают неловкость и чувствуют себя ущербными. И все же мне было неприятно сознавать, что для большинства мужчин я всего лишь "баба".
Я вскочила с постели, как есть, полуодетая (юбка на мне, впрочем, была), осторожно приблизилась к двери и приложила к ней ухо. Но до моего слуха доносилось лишь неразборчивое бормотанье. Долетали лишь отдельные слова, когда мужчины — оба были крайне возбуждены — забывали понизить голос. Я набралась смелости и попробовала чуть-чуть приоткрыть дверь. Она подалась, не заскрипев и не выдав меня. Впрочем, если бы меня обнаружили, я могла бы сказать, что проснулась, услышав голоса, и хотела удостовериться, что к Диасу-Вареле действительно пришли гости и мне не следует пока выходить из комнаты, чтобы избавить его от необходимости представлять меня или объяснять что-то. Мы не договаривались держать наши нечастые встречи в тайне, но я знала, что он никогда никому о них не расскажет, так же как никому и никогда не расскажу о них я. Наверное, потому, что мы оба хотели скрыть их от одного и того же человека — от Луисы. Я не могу объяснить, почему этого хотела я — возможно, подсознательно боялась нарушить планы Диаса-Варелы: ведь он добивался Луисы и мечтал когда-нибудь стать ее мужем.
Узенькая щелочка, которую и щелочкой-то назвать трудно (деревянная дверь разбухла — именно потому она и не закрывалась плотно), позволяла мне понимать, кто говорит в данный момент, но я редко могла услышать фразы целиком. Чаще всего могла разобрать лишь фрагменты фраз или отдельные слова. А иногда, когда мужчины переходили на шепот, я не слышала совсем ничего. Но потом они снова начинали говорить громко — оба явно нервничали, мне даже показалось, что они чем-то напуганы. Если бы Диас-Варела застал меня сейчас (если бы захотел еще раз на всякий случай заглянуть в спальню), мне было бы гораздо труднее объяснить, что я делаю у двери. И с каждой минутой становилось труднее, хотя все же у меня оставалась возможность сказать, что я полагала, будто он закрыл дверь для того, чтобы не разбудить меня, а не для того, чтобы я не услышала, о чем он разговаривает с гостем. Он, конечно, не поверил бы, но я, по крайней мере, сохранила бы лицо. Если бы, конечно, он выслушал меня, а не набросился сразу с возмущением и гневом, обвиняя в том, что я подслушиваю. И был бы прав, потому что то, что я делала, называется именно так. Я с самого начала знала, что разговор не предназначается для моих ушей, потому что я знала "его жену". Я сразу поняла чью — жену Десверна.
— Ну, говори, что у тебя там, что такого срочного случилось? — спросил Диас-Варела, и тот, другой, человек (у него был звучный голос и очень хорошая дикция без малейшего намека на ставший притчей во языцех мадридский акцент — считается, что мы, мадридцы, выделяем каждый слог, хотя я никогда не слышала, чтобы так говорили обычные люди: так говорили только актеры в старых фильмах, а сейчас это произношение имитируют разве что в шутку, — он произносил слова очень отчетливо, и я могла разобрать почти каждое, если он не пытался перейти на шепот, для которого его артикуляционный аппарат совершенно не был приспособлен) ответил: — Кажется, тот тип заговорил. Перестал отмалчиваться.
— Кто, Канелья? — спросил Диас-Варела, и я вздрогнула: мне было знакомо это имя, оно попадалось мне в интернете. Я помнила его целиком — Луис Фелипе Васкес Канелья. Оно врезалось мне в память, как врезается чей-нибудь громкий титул или строчка из стихотворения.
Я не видела Диаса-Варелу, но почувствовала, что его охватила паника, что он потрясен. Так бывает потрясен человек, который слушает приговор, вынесенный ему или самому близкому для него человеку. Он отказывается верить тому, что говорит судья, пытается убедить себя, что происходящее — бред, галлюцинация, сон, что такого не может произойти на самом деле, что это невозможно. Так бывает потрясена женщина, когда слышит от любимого фразу (всегда одну и ту же, на каком бы языке она ни была произнесена): "Нам нужно поговорить, Мария". И при этом он называет ее полным именем, хотя обычно никогда к ней так не обращается, даже в минуты близости, когда его губы касаются ее уха и шепчут самые нежные слова. А потом он говорит что-нибудь вроде: "Не знаю, что со мной происходит, я сам себе не могу этого объяснить", или "Я встретил другую женщину", или "Ты, наверное, замечаешь, что я изменился за последнее время" — и каждая из этих фраз предвещает несчастье. Так бывает потрясен пациент, когда врач называет страшный диагноз — болезнь, которая бывает у других, которой у нас быть не может: "Это невозможно, ко мне это не имеет никакого отношения, это какая-то ошибка, мне послышалось — со мной такого случиться не может, я не из этих несчастных, я никогда не войду в их число!"
Я тоже была потрясена, меня тоже охватила паника. Мне захотелось отпрянуть от двери, чтобы больше не слушать, чтобы потом иметь возможность убедить себя, что я услышала не то, что было произнесено, что я вообще ничего не слышала. Но человек, если уж начал слушать, дослушивает до конца. Слова падают, словно капли дождя, и никому их не остановить. Я желала одного: чтобы им удалось наконец начать говорить тихо — тогда я больше ничего уже не смогла бы расслышать и смогла бы поверить, что мне все только почудилось.
— Он самый, кто же еще, — ответил тот, другой, мужчина. В голосе его слышались высокомерие и нетерпение: он сейчас был главным, потому что это он принес новость, а значит, он сейчас — центр внимания (хотя и ненадолго, всего лишь до того момента, как он эту новость расскажет и сразу перестанет быть интересен собеседнику).
— И что он уже сказал? Да и что он может сообщить? Ему нечего им сказать. И кто станет этого полоумного слушать? — Диас-Варела, казалось, говорил сам с собой. Он явно нервничал и все время повторял одно и то же, словно ворожил. Тот, другой, возмутился, тон его стал резким, некоторые фразы он почти выкрикивал. Всего, что он говорил, я расслышать не смогла, но того, что смогла расслышать, мне оказалось достаточно: — …и говорил о звонках, о голосах, которые рассказывали… о "человеке в коже" — то есть обо мне, — сказал он. — Мне все это не по душе… не так уж страшно… но мне придется с ними расстаться, а они мне нравятся, я их уже сто лет ношу… Мобильника у него не нашли, об этом я позаботился… Так что они решат, что он все это придумал… опасность не в том, что ему поверят, он же помешанный… Если только кому-нибудь не придет в голову… Не сам по себе, а если его кто-нибудь подтолкнет…Скорее всего нет, кому захочется этим заниматься, они все лентяи. Уже много времени прошло…Мы с самого начала предполагали… то, что он отказывался говорить, было большим везением, мы на это даже не рассчитывали… сразу, по горячим следам… Я решил, что тебя нужно предупредить, потому что все пошло не так. Сейчас нам опасаться нечего и потом, думаю, тоже… В общем, я тебя предупредил. — Да, Руиберрис, все пошло не так, — согласился Диас-Варела. — Я хорошо расслышала эту необычную фамилию, потому что Диас-Варела был раздражен и голос его звучал слишком громко. — Он, конечно, псих, но из его слов можно понять, что ему эту идею внушили, что кто-то его убедил, кто-то разговаривал с ним и звонил ему по телефону. Он оказывается только исполнителем. Начнется поиск новых подозреваемых, и первым в списке окажешься ты, а сразу за тобой — я. Хорошенькая история! Представь, что ему покажут твою фотографию и он тебя узнает. Что тогда? Ты ведь уже привлекался, ты у них в картотеке. И ты сам только что сказал, что уже сто лет носишь кожаные пальто, тебя по этому пальто любой узнает. И еще эти дурацкие летние рубашки поло! Ты давно уже вышел из того возраста, когда их можно носить, кстати сказать. Вначале ты мне говорил, что не будешь светиться, что если нужно будет подтолкнуть его, задурить ему голову окончательно и для этого понадобится человек, которому он поверит, то ты не пойдешь сам, а пошлешь кого-нибудь еще. Мы договаривались, что в цепочке между мной и тобой будет не одно звено, а по меньшей мере два и что тот, кто отстоит дальше от меня, даже не будет подозревать о моем существовании. А сейчас получается, что в цепочке нас только двое и что есть опасность, что он тебя узнает. Ты ведь числишься у них в картотеке? Говори правду, сейчас не время прикидываться овечкой. Я хочу знать, к чему мне готовиться.
Некоторое время в гостиной было тихо — наверное, этот Руиберрис раздумывал, говорить Диасу-Вареле правду или не говорить. А раз он раздумывал, то означать это могло только одно: он действительно числился в картотеке, и у полицейских была его фотография. Я вдруг подумала, что, возможно, они замолчали, потому что услышали какой-нибудь звук, который я по неосторожности издала — если, например, под моей ногой вдруг скрипнул паркет. Я понимала, что, скорее всего, дело не во мне, но все же меня охватил страх. Я представила себе, что те двое стоят, сдерживая дыхание и напряженно прислушиваясь. Они кивают на дверь и прикладывают палец к губам, и этот жест означает: "Подожди-ка, кажется, та баба проснулась". Я очень боялась их — именно когда они вместе. Мне хотелось верить, что одного Хавьера я бояться не буду — ведь я только что переспала с ним, я обнимала его, целовала со всей любовью, какую решалась выказать. Я очень любила его, хотя позволяла себе проявлять эту любовь лишь в мелочах, на которые он даже внимания не обращал, и сейчас не хотела, чтобы он испугался, узнав, что кто-то проник в его тайну, — еще не время, час придет, в этом я была уверена. Но моя любовь словно замерла, словно затаилась, потому что любовь никоим образом несовместима со страхом: наверное, ей придется подождать до лучших времен — до того дня, когда я с облегчением узнаю, что неверно истолковала разговор, который сейчас слышу, или когда забуду об этом разговоре навсегда. Однако в глубине души я сознавала, что ни то, ни другое невозможно. Поэтому я тихонько отошла от двери — на случай, если Диас-Варела войдет, чтобы проверить, сплю ли я и не слышала ли, о чем они с Руиберрисом говорили. Я легла в постель, приняла позу, которая показалась мне убедительной, и подождала немного. Мне больше ничего не было слышно. Я так и не узнала, что ответил Руиберрис, — он же, в конце концов, должен был ответить.
