Терпеть не мог магазины одежды, терпеть не могу и теперь.
А продуктовые магазины любил – наследие голодного детства, чтобы, не спеша, от прилавка к прилавку, рассматривать изобилие того, что способно напитать человеческое тело. Будоражила воображение и улица со многими ресторанами, в запахах пряностей, – то ощущение притупилось, улетучились и иные предпочтения, а жаль…
Заглянул в Интернет, обнаружил свойства мужчины, обладающего схожим именем.
"В школе Феликс учится неровно, отличается ленцой, хотя способности у него есть. На замечания учителей реагирует болезненно, может вспылить, наговорить дерзостей и затем... расплакаться.
Работу и профессию Феликс ищет престижную и выгодную, дающую быстрый и большой доход. Женится с выгодой, старается, чтобы материальные и иные положительные стороны брака сочетались с красотой и сексуальностью будущей жены.
Тяжело переносит стрессы, может легко спиться".
Не хочется соглашаться с таким определением, добавим взамен свое, выстраданное.
Люди бывают отличимые в толпе и бывают неотличимые. Первым поклон с почтением, последним – безразличие, локоть в бок.
Я был неотличим и даже очень.
Прыгал по тротуару с поднятой рукой, выскакивал на мостовую с опасностью для жизни, но таксисты пренебрегали, просвистывая мимо. Даже те, что тормозили, взглядывали на меня с сомнением, говорили после раздумья:
– Еду в парк…
Когда бывал не один, повторялось то же самое.
Друзья просили:
– Схоронись за углом.
Я хоронился.
Первое такси останавливалось на их призыв.
Распахивались двери.
Я выскакивал из-за угла.
– Еду в парк… – говорил шофер и укатывал за горизонт.
От себя не скроешься, друг мой, лучше себя не будешь.
Меня опасались.
Со мной отказывались ловить такси и с опаской присматривались ко мне на входе в метро.
– Уезжай, – сказали друзья. – Тебе тут не везет. Там будет нормально.
Но здесь уже…
На одной только неделе…
Гвоздь пропорол покрышку у машины.
Кондиционер не пожелал обогревать комнату, зато исправно ее холодил, хотя дело подошло к зиме.
Отказало дистанционное устройство для переключения телевизионных программ.
Телевизор покрылся полосами без особого на то повода; не отстал от прочих и прибор для измерения давления крови, утомившись от частого применения, – как мне без этого прибора?
Встал посреди квартиры, сказал громко, отчетливо, чтобы услышали и приняли к сведению:
– Всё равно нормально.
Дрогнули. Засомневались в своем неповиновении, а утомившийся прибор собрался с силами и показал нормальное давление крови, как у младенца.
Сто двадцать на шестьдесят.
Устыдился, должно быть, заодно польстил.
12.
"…как тебе его работа, друг мой?.."
"…странно. Очень странно. Собрано немало всякого, будто в посмертном сборнике…"
"…он и есть таков. Каждое сочинение – оно посмертное, к завершению деяний, автор уже иной, и работы будут иными, если, конечно, будут…"
На стене, рядом с камином, закреплена продолговатая плата бежевого цвета, – так пожелал Артур из Бейт-Лехема, мы тому не противились.
На плате поместили рисунки внуков наших и внучек, с младенческих их времен.
Больше всего рисунков Даниэлы, пять или шесть; смотрит на нас девочка в цветных нарядах, косички торчком: возле дома, под оранжевыми солнцами, с птицей над головой. И на каждом – на каждом ее рисунке – руки у девочки распахнуты на стороны.
Словно без утайки отдает себя миру, мир принимает в себя.
Злобу можно скрывать до поры до времени.
Доброта – ее не упрячешь.
Даже у птицы, что над головой у девочки, распахнуты на стороны руки-крылья.
* * *
Внуки мои не знают русского языка.
Правнуки не будут знать, так полагаю.
Книги мои не прочитают, в мой мир не войдут – другие не войдут тоже.
Человечество, слушай меня!
Плохому не обучу, человечество!
Попытаюсь, во всяком случае.
Этот сочинитель – это "Я".
"Я" – этот сочинитель, но никто о том не догадывается, никому нет дела.
Как же так? Вот оно, мое "Я", в доставшемся от рождения теле. Вот он, мой надышенный мир – не чей-нибудь. Зачем ему исчезать, миру моего "Я", отличному от прочих?
Я понимаю: закон природы. Но я этого не понимаю!
Восклицаю горячечно, будто убеждаю кого-то:
– Неразумно. Несообразно… Быть такого не должно!
Иду к Стене Плача – вымолить невозможное.
– Две просьбы можно?
– Можно, – отвечают без слов. – Здесь можно.
И я прошу…
Когда не будет меня…
Уже без меня…
Чтобы взлетел с земли мир моего "Я", вознесся в звездные дали с неисчислимой скоростью, выискал планету, не побывавшую в употреблении, заполнил ее собой.
Мой мир на той планете, только мой – никого больше.
И чтобы прилетел неприкаянный странник – душа на распыл, приземлился, тоской занесенный в галактики, – какая на безымянной планете потаенная, какая звенящая нота радости неведомого ему существа!
Чтобы поселился на той планете.
Прижился. Утешился. Душу наполнил мною.
И снова это буду "Я".
* * *
Отвечаешь за тех, кого приручил.
За тех, кого отвадил, тоже отвечаешь.
Которые перестали досаждать – их не воротить.
– Тебе угрожает опасность, – сообщает из-под обложки Гоша-провидец, – жить долго, очень долго, пережить нас и вспоминать каждого. Не лучшее, согласись, занятие на исходе дней. Расплата – она впереди.
Встаю на балконе, встречая.
Встаю, провожая.
Руку поднимаю к приветствию и расставанию.
Чего бы хотелось? Более всего?
Остаться в памяти – тенью на балконе, с рукой, поднятой для встречи, только для встречи…
И снова Жан де Лабрюйер, с которого начинались эти страницы: "Если бы одни из нас умирали, а другие нет, умирать было бы крайне досадно".
На кладбищах, на их могильных памятниках, подсчитываю годы жизни усопших. В биографиях известных людей подсчитываю, а также в сносках, примечаниях-комментариях. Знаю, кого из ушедших обогнал по возрасту, – время было ко мне милосердно, не знаю, кто обгонит меня.
Она приснилась Марку Кипнису, моему другу. Обеспокоенная. Встревоженная.
Моя жена, которой давно нет на свете.
– Идем, – заторопилась. – Надо спасать.
– Кого?
– Найдем кого.
Шли, не зная куда.
Высматривали, не зная кого.
Не могли обнаружить.
Голову клонила на плечо. Слезы лила.
– Не спасли. Мы его не спасли…
– Но старались. Мы же старались.
Плакала, утешения не принимая.
И сны имеют пределы.
* * *
Мой телефон – в заднем кармане брюк.
Хожу с ним.
Живу с ним.
Присел на спинку кресла, придавил его наборные кнопки – высветился номер.
К-3-43-73.
Номер телефона нашей перенаселенной квартиры.
– Надо же, – подумал. – Давно маме не звонил…
С мамами у нас нехватка, мама – ее многим недостает.
В опустевшем жилище, затхлом и пыльном, где отемневшие побелки на стенах от шкафа, картин и семейных фотографий, где выветрились запахи постояльцев и сиротились по углам оставленные за ненадобностью книги, увидел поручни на коридорной стене.
Жили в квартире старые люди, по этим поручням можно проследить их замедленные передвижения на кухню, в ванную и туалет.
Старики – с пространством не в ладу, не в ладу со временем.
Какая нынче неделя? Год какой? И мама отвечала отцу, когда строил планы на завтрашний день:
– До завтра надо еще дожить.
Папа отвечал, когда беспокоилась о его здоровье:
– Что ты волнуешься? Молодым я уже не умру.
Была у него операция. Велели: сидеть – не двигаться‚ повезли на каталке в палату. "Стоп!" – сказал в коридоре‚ встал, пошел в туалет. "Ты что делаешь?!" – закричал я. Даже не ответил. Сделал свое дело‚ сел в каталку – повезли дальше.
– Как здоровье? – интересовались.
– До смерти хватит.
Был у него инфаркт, снова велели не двигаться. Наутро поднялся с кровати, и это был конец.
Племянница вспоминала: "Он был хорош собою. Всю жизнь. В гробу лежал – красавец".
Мама оставалась без него одиннадцать месяцев.
Прожили вместе пятьдесят два года, похоронены в одной ограде на Востряковском кладбище.
Брат написал из Москвы:
"Это‚ наверно‚ возрастное, но мне часто снится девятая квартира и ее жильцы‚ вплоть до бабушки. И, конечно‚ родители. Но даже во сне я понимаю, что им очень много лет‚ и такого не может быть..."
* * *
Сказано неспроста: "Жизнь кончается, чтобы уступить место другому". Но человек, который живет долго, неспешно, в расчете на многолетие, не совершает ли это за счет страдальца, которому недостанет вдохов-выдохов? И если оно так, справедливо ли это ради усреднения возрастных данных?
