Летом мальчишкам и девчонкам — раздолье. Река, озеро, лес, поля, луга — всё твое, всем пользуйся на здоровье. Но и в городе были развлечения удивительные — дух захватывает.
Одно из таких развлечений было связано со старым постоялым двором.
На бывшей Театральной улице, за домом Вершининых, по правой стороне, если идти от пристани, стоял, да и теперь еще, кажется, стоит, обширный приземистый старый-престарый дом Носовых. В давние времена, еще до революции, там был постоялый двор, куда приезжали из окрестных деревень крестьяне на праздники и ярмарки, а также на торговые «сборы» по понедельникам. В доме было несколько комнат, в самой большой стоял широкий стол со скамьями, над входом устроены наверху полати. У стола приезжие обедали, на полатях спали.
Потом постоялый двор не стали уже содержать, но, по старой памяти, еще и в тридцатые годы сюда тянулись на постой крестьяне, приезжавшие на телегах, на линейках и в тарантасах. Иногда собиралось до десятка и больше подвод. Приезжие рассчитывались за постой хлебом и мелкими деньгами. Изрядно уже постаревшие хозяева тем и жили.
Когда приезжали крестьяне, мы целыми днями торчали на постоялом дворе, ожидая, когда мужики соберутся поить коней. В час массового водопоя мальчишки подходили к лошадкам. Какой-нибудь крестьянин отвязывал коня от телеги и давал мальчику повод:
— Сгоняй на реку. Напои коня.
Воображая себя лихими кавалеристами, мы садились верхом на лошадей, дергали поводья и, подхлестывая лошадок самодельной плёткой, во весь опор мчались по центральной улице.
У крестьянских лошадок животы были большие, круглые, а хребты сухие и острые, сидеть на них охлюпкой, без седла, было не очень удобно, но мы храбро подгоняли коня и часто скакали галопом, пугая прохожих. Нас провожали дружным лаем собаки, а куры, рывшиеся в пыли посреди улицы, звонко кудахча, разбегались в панике. В ушах свистел ветер, рубахи раздувались пузырём.
У берега конь замедлял шаг, осторожно заходил в реку и долго цедил сквозь зубы прозрачную, холодную воду. Напившись, фыркал, встряхивал гривой, махал хвостом, и, покосив глазом на седока, трусил обратно тем же путем. Босоногая «кавалерия» с гиканьем и свистом мчалась по всему городу к постоялому двору.
Там мы слезали с коней и передавали поводья хозяевам, поджидавшим нашего возвращения. Они похлопывали лошадок по крупу, по бокам, ставили их к телегам и насыпали на разостланные мешковины овес. А мы шли к другим коням, брали их, и всё повторялось снова. Когда возвращались домой, бывало, еле переставляли ноги. За стол садились обедать или ужинать — долго устраивались поудобнее на стуле, морщась от боли. Гарцевали-то ведь без седла!
Несмотря на эти неудобства, водопой коней для нас был самым интересным и любимым занятием. Скачка на коне — мечта каждого мальчишки — доставляла неописуемое удовольствие.
Каждый из нас научился тогда сносно ездить верхом, запрягать коня в телегу или в сани.
Самое раннее моё детство проходило в селе Ошевенский Погост. Отец Фёдор Николаевич работал сопровождающим почты. В любое время года, в мороз, дождь, слякоть, в погожие дни он ездил за почтой в Каргополь, в село Архангело на реке Онеге, где была его родина. Иногда возвращался домой поздно ночью.
Помнится, как однажды лютой зимой он вернулся из поездки иззябший, усталый, с берестяным коробом, перевязанным ремешком. Мать встретила его с лампой в руке. Отец разделся, поставил короб на стол, расстегнул ремешок и достал из короба подарки — матери вязаный свитер, а мне круглую жестяную баночку с леденцами. Мать, поблагодарив отца, стала разжигать самовар. Я, забыв о леденцах, как завороженный смотрел на револьвер, который отец вынул из кобуры и положил на стол, вероятно, чтобы почистить его, когда он «отойдет» с мороза. Большой воронёный револьер с выпуклым барабаном. «Вот бы пальнуть!» — подумал я.
— Это настоящий револьер?
— Настоящий, — ответил отец, обтер оружие тряпицей и спрятал его в кобуру, а затем и в короб. — Ты ешь леденцы-то, ешь.
— А зачем он тебе? — допытывался я.
— Он казенный. Сопровождающему почту положен по должности.
Отец унёс короб с револьвером в горенку и положил его там высоко на полку. «Мне уж не достать, а пальнуть он не даст», — подумал я и принялся за карамельки.
Отец был выше среднего роста, худощав, глаза светло-карие, тёмно-русые волосы у него кудрявились. Он сел пить чай с матерью, а меня отправили спать на тёплую печку.
Тот зимний вечер почему-то запомнился. Вероятно, необычностью обстановки. На улице трещал мороз, стёкла в избе обындевели, тепло всё выдуло ветром, и было прохладно. Мать ходила по избе, собирая на стол, и на стене взад-вперед скользила большая зыбкая тень. Свет от лампы озарял молодые, спокойные лица родителей.
Потом отца назначили начальником сельского почтового отделения тут же, на Погосте, и мы переехали из дедовской избы на квартиру в казённый почтовый дом. Смутно припоминается, как отец принимал и отправлял почту. Он оформлял переводы, заказные письма, посылки, запаковывал специальным замком с длинной металлической цепью большие кожаные кули, в каких возили тогда корреспонденцию ямщики. Приехав, они заносили кули в помещение, потом шли греться и пить чай в пристройку-зимовку. Обындевевшие лошадки стояли на дворе, и на мордах у них были подвешены торбы с овсом.
Потом ямщики грузили опять почту в сани-кресла со спинками и бортами и уезжали. Под дугой коренника звенел «дар Валдая» — большой колокольчик. Его мелодичный звон слышался долго, пока тройка не удалялась на почтительное расстояние.
Низкое зимнее солнышко слепило глаза. В стёклах изб сверкали его холодные отблески. Синие глубокие тени лежали на сугробах за избами, неподалеку, в проулке, звонко скрипел колодезный журавль — женщины доставали воду из колодца. Я стоял, держа за веревочку детские санки, и смотрел, как в ведра льется ледяная вода. Руки в шерстяных варежках зябли. Чтобы согреться, я бежал к отцу.
В конторе у него на столе стояла широкая и плоская, похожая на перевернутое чайное блюдце стеклянная чернильница с узким горлышком посредине, лежали штемпельная подушка, палочка сургуча, оплавленная с одного конца, канцелярская деревянная ручка с пером, квитанционные книжки. Пахло кожей от кулей, горячим сургучом и еще чем-то непередаваемым.
Затем мы перебрались в Каргополь. Отца перевели на работу в районную контору связи экспедитором. Мы сняли квартиру на втором этаже дома Мудровых на северной окраине города, близ пустыря — всполья. Нам повесили на стену телефон, кажется, еще эриксоновский, красивый, с двумя круглыми блестящими звоночками эбонитовой трубкой, с никелированными «раковинами». Одну раковину прикладывали к уху, в другую говорили. Мне всё хотелось позвонить кому-нибудь по телефону, но он висел высоко, и я не смог дотянуться до него, а принести стул или табурет было еще не по силам.
Потом пришел монтер и провел электричество. До этого мы пользовались лампой со стеклом. Стекло часто оказывалось закопчённым, и мать мыла его тёплой водой с мелко нарезанными бумажками. Электрическая лампочка была продолговатой, не похожей на нынешние, нити накаливания были тоже длинные, зигзагом.
Приходя с работы, отец частенько приносил книжки с картинками, журналы и в свободное время учил меня грамоте.
Первое, что я прочёл самостоятельно, была подпись на портрете, который отец повесил над детской кроваткой: М.И. Калинин. Только читал я все буквы слитно и получалось: Микалинин. Я спросил у отца, кто это такой, дяденька с бородкой и в очках. Он объяснил и сказал, что первые две буквы отделены от других точками и означают имя и отчество: Михаил Иванович. Ложась спать, я смотрел на портрет и вслух повторял имя, отчество и фамилию «всесоюзного старосты» М.И. Калинина. Это был мой первый урок грамоты. Было мне тогда лет пять или шесть.
Вскоре мы переменили квартиру, переехав поближе к центру города. Мы почему-то часто меняли тогда квартиры и наконец обосновались в двух комнатах первого этажа дома фотографа Вершинина на улице Театральной, неподалёку от Дома культуры. Во дворе стоял флигелёк, возле него — сарай, а за ним был устроен павильон с застеклённой крышей для съемок.
Когда отец приходил с работы, мать ставила на стол старинный латунный самовар и миску с кашей. Мы ужинали, а потом опять повторяли с отцом пройденные буквы или переводили картинки. К тому времени семья у нас прибавилась, родилась сестра Тамара.
В семилетнем возрасте мной вдруг овладела неодолимая тяга к ученью, я стал настойчиво проситься в школу. Отец говорил, что еще рано, в школу принимают с восьми лет, но я настоял на своём, и он отвел меня в первый класс. Учебный год уже начался, ученики, изучив азбуку, начинали писать в тетрадках слова и предложения под диктовку учительницы. Я знал лишь печатные буквы, как в книгах, и настрочил, помнится, какое-то сочинение такими книжными раздельными буквами. Учительница удивилась такой резвости и сказала отцу, который пришел справиться о моих успехах:
