Время опять на дерьмо сошло, как говорил Фросин отец паровозный машинист. За поворотом извилистой дороги нас ждали с зелеными повязками на рукавах вполне современные чеченцы во главе с полевым командиром весьма разбойничьей наружности. Матушка царица небесная! Расправа была недолга. И вот уж мы заточены в горной пещере, вход которой завален тяжелыми камнями. Сцены из графа Монте-Кристо проносятся вереницей в мозгу моем. Шустрый черт послан собирать выкуп. Он шастает в неописуемо прекрасном небе над горами и хватает с него звезды, роящиеся, как Божьи пчелки. Они столь ярки, что одну надо бы считать за пять. Но звездная казна от набегов его не скудеет, и неисчерпаемый Млечный путь манит нас, новоявленных кавказских пленников, к побегу.
Покуда деятельный черт как умел промышлял о нас, в верховьях горных рек разверзлись хляби небесные, пошли дожди и стали таять снега. Поток в ущелье поднялся до небывалой ранее отметки. Он смыл и утащил циклопические камни, коими завален был вход в узилище наше. Думаю, он сделал это вполне сознательно и намеренно. Памятуя, что шепнул нам поток при въезде нашем в горные теснины, мы решились вверить ему жизнь свою и препоручить судьбу. Вот уж лошади плывут по бурлящей горной реке, и бывалая бричка, в коей доподлинно ездил еще Адам, объята обильными водами аки Ноев ковчег.
Поток не обманул нас богатырским словом своим – бережно вынес в предгорья, к казачьим станицам. Сколько ни взывали мы к нему с изъявленьями благодарности – он был безответен. Только я выловила в спадающей воде бутылку с запиской: «Не поминай лихом, сестрица Ундина». Нас обогрели и обсушили русские казаки, уже неплохо вооруженные из тайных подполов своих дедовским оружьем, не богато изукрашенным, но грозным. И молодой вдовий голос пел над колыбелью в крепко поставленном доме милые слова:
Сам узнаешь, будет время
Бранное житье —
Смело вденешь ногу в стремя
И возьмешь ружье.
Я седельце боевое
Шелком разошью,
Спи, дитя мое родное,
Баюшки-баю.
А Гаврила Романыч Державин то и вовсе сказал настоящему живому бравому казаку Платову:
Внемли же моему ты гласу:
Усердно помоляся Спасу,
В четыре стороны поклон —
И из ножон булат твой вон!
Этим дело кончится.
Черт догнал нас с туго набитой звездами мошною на пути из Екатеринодарской губернии в Полтавскую. Он долго алхимичил над ними, тщась обратить в ненадежные российские деньги образца 1998 года. Но звезды этого превращенья не выдержали и рассыпались в прах. Однако над отдаляющимися от нас горами их осталось вдоволь в необозримом для глаза и разума беспредельном мироздании Божьем. То мы и продолжали беспечально путь свой, чуя сердцем скорое его благополучное завершенье. Долго ли, коротко ли, мы заметили, что находимся в богоспасаемой Суле.
Не совсем в Суле. Близ Сулы, на так называемой Лысой горе, невысокой, но одним своим названьем обещающей новые чудеса, кои не замедлили воспоследовать. Мы вы шли из брички и совершили несложное восхожденье. Взорам моим открылся знакомый с прошлого лета пейзаж. Только новый ручей тек под горой, и русская речь послышалась нам в журчанье струй его: «Уж теперь своим разумом толкуйте то, что откроется с горы взору вашему».
Мы стояли вдвоем с Гоголем на покатой вершине Лысой горы. Черт, выскользнувший ранее из дырявого кармана моего, подозрительно терпеливо ждал нас внизу, как будто и не в его владеньях мы обретались. Чем была вызвана такая деликатность с его стороны, мы сначала не догадывались. Потом уж увидали, что Петрушка с Селифаном изготовили подобие аркана, накинули поверх красной свитки на верткий стан искусителя люда православного и держали его с двух сторон как на растяжке. Того ради и стал он скромен.
И тут сотворилось чудо – вдруг стало видно во все концы земли. Рим, вечный город, лежал перед нами, заставляя забыть все что угодно, только не таинственную судьбу нашего народа. Стал виден Иерусалим со святынями трех религий. Придвинулось и стало рядом третье тысячелетье. Засиял Константинополь собором. Совсем как на ладони явился Киев, сверкнула куполами святая София, и князь Владимир с Владимирской горки протянул крест нам. Москва златоглавая нарядно пестрела на семи холмах. Господин Великий Новгород белел церквами во чистом поле на концах бывшего большого города. И Прага сияла на смеющейся реке, соединенная затейливыми мостами. Разъяснилась через перевал православная Болгария – на Шипке все спокойно. А в небе высился еще один град, всех прекрасней, и Гоголь послал туда знак, мне неведомый.
Когда спускались мы с горы, я набралась храбрости и спросила молчальника Гоголя, почти что не надеясь на ответ: «Сударь, не соблаговолите ли открыть мне, чего искали мы с вами столь настойчиво?» Ответ однако ж пришел, спокойный и учтивый: «Сударыня, все того же, чего искал я тогда, когда не имел еще удовольствия общества вашего – прекрасной нашей России средь всех биющих в глаза уродств и нелепостей». – «И… и что ж, сударь?» – продолжала я, запинаясь. Но Гоголь вновь превратился в великого немого, и более я от него не услыхала ни слова. Однако с призрака какой спрос.
А когда оказались мы у подножья Лысой горы, я с удивленьем заметила, что целый день успел пройти, и дневное светило, свершив свой путь, клонится к закату. Жаркая хмара собралась в небе, сумерки сгустились ранее, нежели село большое красное солнце. Тут подошла к реке Суле дружина Игорева – то ли копья сверкали, то ли лучи вечерние пронзали туман. Я ощутила в жилах своих кровь половцев и печенегов. Подъехал князь, спешился, зачерпнул воду шеломом и омыл чело. На миг будто бы мелькнула средь дружины знакомая ладная фигура и пропала во мгле меж другими тенями богатырскими.
Загляделась я на прекрасное русское лицо Игорево, а очнулась уже через целую вечность на краю бранного поля Куликова. Свет небывалый сиял над землей – в облаке молился об одолении татар святой Сергий Радонежский. А в гуще битвы, как золотой сноп, стоял без шелома один против тьмы тьмущей врагов потерянный нами Поток-богатырь. Я было рванулась с голыми руками к нему на подмогу, но он в опьянении боем рухнул замертво на глазах моих, разметав русые кудри в пыли, совсем как тот Сережка Камбаров с преславной улицы Тургенева.
В очах моих потемнело, и опомнилась я, когда уж розовая васнецовская луна стояла над полем. Мы бродили, тревожа одуряюще пахнущую истертую конскими копытами полынь. Заглядывали в лица самых дебелых павших витязей наших, ища моего побратима. Но нашли лишь Тараса Бульбу, суровое порожденье жестокого века, коего хладный труп ни по каким статьям здесь не должен бы лежать, ибо покойный был заживо сожжен в ином месте, в иное время, иными недругами. Но Гоголь не стал спорить и сам закрыл глаза ему.
А как побрели мы с победного полюшка нашего, не нашед сложенной братниной победной головушки, пришлось нам переходить вброд глубокий ручей. Он-то и сказал нам богатырским голосом: «Да разве найдется на свете такая сила, которая бы пересилила русскую силу». Когда же я вступила в воду, сказал потише: «Вiло-посестро, еще Бог даст на каком поле свидимся». Ведь это украинская горная амазонка – вiла бiла. Не знайшов мiж хлопцiв побратима, не знайшов межи дiвчат посестри, а надибав вiлу бiлу в горах. Цiлував ïï в обличчя бiле, стиснув руку i назвав: «посестро». Есть и сербская вила, вот у Анны Андревны Ахматовой в переводах: «Ты слыхала ли о горной виле, что стреляет молодых красавцев? Отпустить я сына побоялась». Так я стала панславянской амазонкой.
Согласна быть горной вилой, я, скорпион средней декады, рожденный под знаками Марса и Солнца – победная воительница. Откликаюсь также на имя Ундины, ибо стихия скорпиона вода. Средь высоких волн могучих рек русской равнины мне покойно, как у высокой груди материнской. И ласковые реки украинские в стрекозах, кувшинках и ласточках добры ко мне. Названый братец Поток-богатырь бережно качает легкий мой челнок и несет сплетенные мною венки к теплым морям.
Поет мне светлая быстрина отрадным голосом: «И прошел по великим рекам я б ко синему морю далекому. Пробегали б мои бусы корабли, объезжали б моря, моря синие. Погулял бы в краях я неслыханных, повидал там чудес я невиданных. На бессчетну казну в Новегороде понастроил бы я церквей Божиих».
Тут вышел на крут бережок, ни дать ни взять блантеровская Катюша, Владимир Жириновский, и говорит: «А хорошо бы, братцы, помыть сапоги в индийском океане». И тоже запел голосом, не лишенным приятности: «Не счесть алмазов в каменных пещерах, не счесть жемчужин в море полуденном». Но пенье это не возымело желаемого действия на побратима моего, и тот его к дальним странствиям не пригласил.
Однако ж кончаются и странствия мои с молчаливым Гоголем. Мы повидали и от рая, и от ада, а кто кому был вергилием, так это как когда.
