— В любви он объяснялся, — перебила Аглая. — Шибаев ваш.
— Кому еще?
— А этой, прости за выражение… Иби. Ревел, как бык. Дверь высадил девчонке. Такое тут устроил — отель весь повыскакивал. А вы не слышали?
Место переводчицы зияло красным плюшем обивки. По правую руку от этой пустоты сидел лидер — нарядный, как жених. Он заправлялся с праздничным аппетитом. Свежевыбритый и почему-то с трехцветной венгерской бутоньеркой в лацкане.
Руководства на трибунах не было — да и самих трибун. Ни громкоговорителей, ни военного парада, ни линий оцепления — собственно говоря, самого праздника в привычном смысле не было тоже.
День был ветреный и серый. Будничный по календарю: четверг.
Ощущая себя телом инородным и в этой связи подняв воротник пиджака, Александр бессмысленно шагал вперед по мостовой чужого города в составе творческой группы, которая в День международной солидарности трудящихся, по инициативе ночного буяна Шибаева, приняла участие в нестройном и блеклом в смысле оформления продвижении сегедцев по бульварному кольцу имени Ленина.
Шествие несколько оживляло музыкальное сопровождение в лице баяниста. Выпросив перед выходом стакан, он играл и пел на ходу из времен своей допотопной фетровой шляпы, которую надвинул по уши:
От Москвы до самых до окраин,
С южных гор до северных морей,
Человек проходит, как хозяин,
Необъятной Родины своей…
— Не в ту степь, Геннадий Иваныч! — прервал его за руку Комиссаров. Сделай чего-нибудь интернациональное.
— Заказывай, хозяин… Чего? «Бухенвальдский набат»?
Комиссаров поморщился.
— А то гимн могу.
— Какой?
— Демократической молодежи мира. В темпе марша.
— Слова знаешь?
— А то!
— Тогда давай…
Дети разных народов,
Мы мечтою о мире живем.
В зги грозные годы
Мы за счастье бороться идем…
Песню дружбы запевает молодежь,
Молодежь, молодежь.
Эту песню не задушишь, не убьешь,
Не убьешь, не убьешь!
— Девчата, парни! Подхватываем! — и Комиссаров сам подхватывал, пытаясь вызвать энтузиазм.
Но этих слов уже никто не знал, и гимн — вполне актуальный, если переосмыслить — в одиночку сошел на нет:
Помним грохот металла
И друзей боевых имена.
Кровью праведной алой
Наша дружба навек скреплена…
«Веселые ребята» сначала курили, затягиваясь из рукавов, а потом уже в открытую, заодно притрагиваясь сигаретами к разноцветным шарикам над «звездочками». Шарики громко лопались к восторженному негодованию носительниц, которые тут же из остатков надували пузыри и разбивали с треском о лбы друг дружке.
Они вышли все к той же Тисе, через которую за полстраны отсюда неделю назад въезжали в Венгрию. Лишившись смысла государственной границы, река если и взволновала, то только как приток полноводного, еще предстоящего им Дуная. Повернувшись к реке спиной, группа свернула бумажные флажки обеих стран, а Геннадий Иваныч сомкнул свой инструмент и взвалил за спину.
Обратно шли по тротуару.
Ветер на мостовой подхватывал облатки из-под чуингама, перекатывал по мостовой бумажные цветы, перемещал окурки и завязанные нитками разноцветные резиновые пупки так и не родившегося праздника.
За время отсутствия у колоннады отеля припарковался «Мерседес-бенц».
Сквозь серость дня между прозрачных его глаз засверкала хромом рыцарская решетка радиатора. С парой припаянных подков она была увенчана знаменитым символом — тремя мечеобразными лучами, распирающими ребристый полый круг.
— Правительственный, что ли? — спросил Шибаев.
— Частник, — ответил Хаустов.
Мужская часть группы обступила, а затем и облепила черный лимузин, как в разбитом зеркале, фрагментарно отражаясь лакированными поверхностями и металлическими деталями. Стекла были затененными.
— Вот это я понимаю! — сказал Шибаев. — У Леонида Ильича такой же. Ильич, он это дело уважает… Хорош, хорош. У мэра белокаменной есть тоже, но тот поменьше будет да и цветом подгулял.
— Ну, Брежневу, допустим, подарили, — сказал Хаустов. — А этот где достал?
— Надыбал где-то. Даром, что ли, Промыслов.
— «Образцовый коммунистический город». А мэр — на «Мерседесе»…
— Ну, а чего? Красиво жить не запретишь, — проявил Шибаев пермиссивность. — Нет, до чего ж хорош! А нагрузился-то чего? Купец, наверное?
В заднее стекло изнутри упирался рулон ковра, а сиденье было до потолка забито какими-то картонками. Под этой тяжестью машина оседала, имея над бампером опознавательный знак «D».
— Да, коммивояжер…
— Фриц, что ли?
— Западный, — уточнил Хаустов. — Комиссаров! Разъясни своим гаврикам на тему «У советских собственная гордость». А то вон уже стекла захватали.
Комиссаров вмешался в оргию низкопоклонничества:
— Давайте, ребята, кончайте. Дети, что ли?
Прижимаясь щеками к правому переднему стеклу, ребята восторгались:
— Ну, Бундес! Двести двадцать выжимает!
— Не колеса, бля… Ракета!
— Как раз с ракетами, ребята, — сказал им Комиссаров, — перевес на вашей стороне.
Солист выплюнул жевательную резинку:
— Без демагогии нельзя?
Нахваливая технику противника, «Веселые ребята» поднялись в отель. Привратник уже первым протягивал руку ударнику.
Хаустов заметил:
— Смотри-ка, голову поднимают. Уже и в джинсы влезли, как один. Подраспустил ты группу, Комиссаров.
— Тлетворное влияние.
— Противодействуй.
— Что я могу? Один в поле не воин…
Под радужным светом люстры и в окружении «звездочек» в фойе сидел замотанный в длинный шарф небритый усач — расстегнутое черное пальто и тощая авиасумка «MALEV» на коленях. Усач поднялся начальству навстречу и сказал по-русски:
— С праздничком, товарищи! Ваш гид и переводчик отныне до конца. Шибаев растерялся:
— Как это переводчик? У нас уже есть!
— Теперь я за нее.
— А она где?
— В Будапешт отозвали.
— Кто посмел?
Переводчик развел руками.
— Не могу знать. Наверно, муж.
— Муж-обьелся-груш… А разве она замужем?
— Понятия не имею. Она не из «Ибуса». По другой линии. Практикантка что-то в этом роде.
— Ты, значит, профессионал?
— Скромность, конечно, украшает, — улыбнулся переводчик. — Но эта моя жизнь. — Дорога Номер Пять.
— Что за дорога?
— А вы не знаете? Е-5! Трасса Запад-Восток. Которая от Британских островов через Европу до самого Стамбула.
— Ишь, какой важный, — продолжал нарываться Шибаев.
— Конечно, я обслуживаю только наш отрезок. Но в бюро они меня так и называют — Человек-дороги-номер-пять.
— Ладно, Человек… Ты-то, надеюсь, не замужем?
Сверкнув глазами гневно, переводчик рассмеялся шутке начальника поезда Дружбы. После чего добавил:
— А для друзей я просто Золтан.
Праздновать начальство убывало на озеро Балатон — по приглашению советского посольства в Будапеште. На прощальный прием в шибаевскую «сюиту» пригласили всех, помимо дауна и «звездочек» до шестнадцати.
— Воздержусь, — сказал с кровати Александр. Заложив руки под голову, он изучал эротов.
— Уклоняешься? — Комиссаров выключил бритву. — К тебе что, Хаустов приставал?
— Да вроде нет.
— Кризис у него на сексуальном фронте. Сам же видишь: на грани прободения человек. К тому же и без дела застоялся. Можно понять. А в этого быка я бы и сам охотно… чем их там в Испании кончают? Бандерильями?
— Шпагой.
— Приходится считаться, тем не менее. Фигура. Имеет выход, говорят, на Самого.
— Видеть эту рожу не могу. Пить тоже.
— Что ж, ты — стрелок вольный. А мне придется. Хорошо хоть средство самозащиты есть… У кого что, а у меня желудок на этой работе полетел. А ведь в армии так гвозди мог переварить. — Комиссаров выдавил в стакан французский «жель», размешал древком красного флажка и выпил.
— Очки мне надевать? Фонарь, по-моему, прошел.
— А венгры предусмотрены?
— Наверно, будут.
— Лучше в очках. И это… рот у тебя белый.
Комиссаров вымыл губы и надел зеркальные очки.
— Так и быть, уклонист. Оставайся. Чем собираешься заняться?
Александр фыркнул.
— Онанизмом.
— Что лучше, кстати, чем искать на жопу приключений. К тому же, за кордоном. Если без изысков, конечно. В умывальник по-солдатски.
— Спасибо, патер.
— А кроме шуток?
— Я откуда знаю? Схожу орган посмотрю.
— Ты не католик, случаем?
— Нет, не католик. Но двенадцать тысяч труб!..
— А потом?
— Может, в кино. Напротив.
— На «Клюта»? Он же по-венгерски.
