Сеньор Жозе дошел до последнего стеллажа живых и теперь ищет проход в торец Главного Архива, а проход этот в принципе и в соответствии с тем, как по проекту организовано здесь пространство, должен идти по биссектрисе, делящей треугольную проекцию здания на две равные части, однако чудовищные и постоянно увеличивающиеся залежи бумаг превращают прямую и верную дорогу в запутанную сеть тропинок, где на каждом шагу возникают препятствия или глухие тупики. Это белым днем да при включенном свете относительно легко пытливому исследователю не сбиться с пути, достаточно всего лишь дать себе труд бдительно и внимательно держаться тех дорожек, где меньше пыли, ибо это есть верный признак, что там ходят чаще, и до сих пор, хоть не обходилось дело без страхов и внушавших беспокойство задержек, все чиновники благополучно возвращались из экспедиций. Но свет, даваемый карманным фонариком, доверия не внушает и, кажется, производит не свет, но тени, и сеньору Жозе, раз уж он не осмелился позаимствовать фонарик у шефа, следовало бы купить одно из тех современных, мощнейших устройств, способных осветить все вплоть до самой глухой окраины мира. Надо сказать, страх заблудиться не очень мучит его, и натяжение обвязанного вокруг щиколотки шнура до известной степени успокаивает, но тот же шнур, если придется кружиться на месте, поворачиваться в разные стороны, обмотает его тугим коконом, не даст шагу ступить, и придется тогда все начинать сначала. Кстати, это уже происходило несколько раз, но по другой причине, ибо слишком тонкий шнур застревал меж кипами бумаг или на углах и — ни туда ни сюда. Само собой разумеется, что из-за всех этих сложностей и трудностей продвижение вперед осуществляется медленно, и мало чем помогает сеньору Жозе отличное знание здешней топографии, тем паче что сию минуту воздвиглась перед ним в рост человека рухнувшая гора папок, перекрыв то, что казалось правым путем, взметнув неимоверной густоты облако пыли, в котором испуганно запорхала моль, в луче фонарика кажущаяся почти прозрачной. Сеньор Жозе ненавидит этих насекомых, на первый и непросвещенный взгляд приведенных в этот мир только для украшения, ненавидит так же точно, как шашеля, тоже водящегося здесь в невиданном изобилии, ибо эти прожорливые твари повинны в истреблении памяти, в том, что столько детей не обрело отцов и столько денег попало в загребущие руки государства из-за отсутствия доказательств на право наследования, и сколько бы ни клясться и ни божиться, что документ съела, сожрала, сгрызла, в труху обратила нечисть, кишащая в Архиве, сколько бы ни доказывать, что хотя бы из чистого человеколюбия к клятвам этим следует прислушаться, ни один судья в расчет их не примет, решение в пользу вдов и сирот не вынесет, а скажет так: Нет бумаги — нет наследства. Ну а насчет ущерба, причиняемого мышами, нечего даже и говорить. И все же, все же, сколь ни велик ущерб, есть в деятельности грызунов и позитивная сторона, ибо, не будь их, Главный Архив давно бы лопнул по швам или занимал бы вдвое больше места, чем сейчас. Сторонний наблюдатель удивится, пожалуй, что не разрослось мышиное поголовье до такой степени, чтобы сожрать вообще все единицы хранения, особенно если учесть, что трави не трави, мори не мори, все равно стопроцентного успеха не добьешься. Объяснение же этому, хоть многие по-прежнему сильно сомневаются в его убедительности, кроется в том, что у тварей, столкнувшихся в местах своего обитания, которые сами выбрали или куда занесла их нелегкая, с отсутствием воды или достаточной сырости, начинается выраженная атрофия половых органов, что приводит к самым пагубным последствиям для возможности совокупления. Объяснение, приведенное выше, удовлетворяет далеко не всех, и то обстоятельство, что многие оппоненты настойчиво доказывают, что атрофия тут совершенно ни при чем, доказывает, что полемика продолжается и вопрос открыт.
Тем временем сеньор Жозе, весь в пыли, с тяжелыми космами паутины в волосах и на плечах, добрался наконец до пустого пространства, зиявшего между последними залежами документов и задней стеной, которые находились друг от друга метрах в трех и образовывали сужающийся с каждым днем неправильной формы коридорчик от одной боковой стены до другой. Тьма здесь царила уж и вовсе непроглядная. Слабое свечение, и так-то едва проникающее с улицы сквозь густой слой грязи изнутри и снаружи слуховых оконцев — сильнее всего досталось крайним с каждой стороны, — сюда не доходит из-за связок документов, возносящихся чуть не к самой крыше. А задняя стена по необъяснимой причине сделана совершенно глухой, а вернее — слепой, и в ней нет даже отдушины, способной прийти на помощь немощному лучу фонарика. Никто никогда не поймет, почему гильдия архитекторов, с таким тупым упрямством приводя неубедительные резоны эстетического характера, отказалась в свое время модифицировать исторический проект и пробивать окна в стене, постоянно выдвигаемой вперед, хотя даже полный профан поймет, что необходимость этого вызывается самыми элементарными требованиями функциональности. Вас бы сейчас сюда, пробормотал сеньор Жозе, поняли бы тогда, что почем. Кипы бумаг громоздятся по обе стороны прохода на разной высоте, формуляр вместе с делом неизвестной женщины может находиться в любой из них, но, вероятней всего, — в тех, что пониже, ибо чиновник, укладывавший их туда, следовал, надо полагать, закону о том, что привлекательность операции обратно пропорциональна количеству затраченных на нее усилий. К величайшему прискорбию, в нашем свихнувшемся человечестве немало еще извращенцев, так что не стоит удивляться, если помянутому чиновнику, укладывавшему на место формуляр и дело неизвестной женщины, если они и вправду здесь, пришла в голову коварная идея — ни зачем, так просто, по злобе — прислонить длиннейшую лестницу, имеющуюся здесь на этот самый случай, именно что к самой высокой груде да и положить документы на самый ее верх. Так уж устроен здешний мир.
Методично и неторопливо, и, кажется, даже припоминая, как действовал, как двигался на чердаке школы, когда отыскивал ученический формуляр неизвестной, но в ту пору еще вроде бы живой женщины, сеньор Жозе приступил к поискам. Пыли, покрывающей бумаги, здесь было значительно меньше, что и неудивительно, если вспомнить, что не проходит дня, чтобы сюда не приносили документы скончавшихся, и это все равно что сказать, выражаясь с вычурным дурновкусием, — в глубине Главного Архива Управления ЗАГС мертвые пребывают в чистоте. И лишь наверху, где бумаги, как уже было замечено, громоздятся чуть ли не до потолка, один слой спрессованной временем пыли лежит на другом, так что необходимо сильно встряхнуть папки, если хочешь узнать, чье имя значится на обложке. И если искомое не обнаружится на нижних этажах, сеньору Жозе придется, жертвуя собой, вновь карабкаться по ступенькам приставной лестницы, но на этот раз пылью он будет дышать не более минуты, да и голова закружиться не успеет, ибо луч фонарика тотчас покажет, клали ли сюда в последние дни какие-нибудь папки. Учитывая, что кончина неизвестной женщины, по всей видимости и с высокой вероятностью, имела место в весьма краткий промежуток времени плюс-минус день, совпадающий с одним из тех периодов, когда сеньор Жозе отсутствовал на службе, сперва постигнутый затянувшимся на неделю гриппом, потом отправленный в мимолетный отпуск, убедиться в наличии искомого, то есть прошерстить каждую из этих кип, можно довольно быстро, и если даже смерть неизвестной женщины случилась раньше, сразу после того памятного дня, когда формуляр попал в руки сеньора Жозе, то и в этом случае не столько времени прошло, чтобы эти документы оказались погребены под горой других. Это дотошное изучение возникающих ситуаций, эти упорные размышления, эти раздумья, пытливые и кропотливые, о ясном и темном, прямом и извилистом, чистом и грязном происходят, причем именно в таком порядке, как мы это излагаем, в голове сеньора Жозе. Чтобы изъяснить их или, точнее, облечь в слова, времени требуется много, слишком много, и это есть неизбежное следствие, как по сути, так и по форме, и вышеназванных факторов, и того, сколь своеобразны мыслительные способности нашего героя. А им, кстати, предстоит сейчас суровое испытание. Продвигаясь шаг за шагом вдоль узкого коридора, образованного, если помните, задней стеной и грудами документов, сеньор Жозе добрался наконец и до одной из боковых стен. Если рассуждать отстраненно и умозрительно, никому и в голову не придет счесть, что этот вполне просторный, трехметровой ширины коридор узок, но если соотнести его с длиной, которая, как уж было сказано не раз, кажется бесконечной, то поневоле спросишь себя, как же это сеньор Жозе, с его бессонницами и головокружениями, проистекающими от скверной психологической устойчивости, как, спрашиваем мы, до сих пор не испытал в этом удушающе замкнутом пространстве жестокий приступ клаустрофобии. А объяснение, вероятно, отыщется в том, что царящая здесь темнота, не давая осознать замкнутость оного пространства, размывая его границы, которые могут быть тут, там или где угодно, открывает взору лишь знакомую и успокоительную массу бумаги. Сеньор Жозе никогда еще не проводил здесь столько времени, потому что обычно это минутное дело — зайти, положить документы о чьей-то завершившейся жизни и сразу же вернуться в безопасность рабочего стола, но тревожное ощущение чьего-то незримого присутствия, что гнетет его сегодня с первой минуты пребывания в архиве мертвых, он считает проявлением того страха перед таинственным и непостижимым, который более чем присущ человеческой природе и свойственен, значит, даже храбрейшим из храбрых. А обычного страха, страха как такового, он не испытывал до тех пор, пока не дошел до конца коридора и не наткнулся на стену. Но когда наклонился над сваленными на пол папками, где вполне могли бы оказаться документы неизвестной женщины, брошенные здесь равнодушным чиновником, то внезапно, еще прежде, чем успел просмотреть их, перестал быть сеньором Жозе, младшим делопроизводителем Главного Архива Управления ЗАГС, пятидесяти лет от роду, а сделался вдруг маленьким Жозе, который только пошел в школу, который спать не может, оттого что всякую ночь снится ему один и тот же навязчиво повторяющийся кошмар, где предстает ему этот вот самый угол стены, этот глухой тупик, эта темница, а в другом конце коридора, тонущем во тьме, нет ничего, кроме обычного маленького камня. Маленького камня, который медленно растет, и хоть сеньор Жозе сейчас не видит его своими глазами, но память сновидений говорит, что он там, что разрастается и движется, как живой, лезет вверх и в стороны, взбирается на стены и ползет навстречу, обворачиваясь вокруг самого себя, будто это не камень, а грязь, будто это не грязь, а густая кровь. Когда эта омерзительная масса подбирается к самым его ногам, когда, не давая дышать, удавка ужаса захлестывает горло, ребенок с криком вырывается из цепких лап кошмара, но ведь то ребенок, бедному же сеньору Жозе не дано очнуться от сна, снящегося уже не ему. Скорчась у стены, как испуганный пес, дрожащей рукой направляет он луч фонаря в другой конец коридора, но так далеко фонарь не берет, свет замирает на полпути, там примерно, где угадывается проход в архив живых. Сеньор Жозе думает, что, если кинуться сейчас опрометью прочь, можно будет убежать от камня, но страх говорит ему: Берегись, почем ты знаешь, что он не ждет тебя там, побежишь да прямо к волку в пасть и попадешь. Во сне продвижение камня сопровождает музыка, странная какая-то музыка, берущаяся ниоткуда, словно из воздуха, но здесь тишина царит полнейшая, непроницаемая и такой густоты, что душит сеньора Жозе подобно тому, как тьма душит свет фонарика. Уже задушила. И кажется, что она сейчас бросится вперед, присосется к лицу на манер кровососной банки. Но страшный детский сон, впрочем, уже кончился. Для ребенка, что бы там ни толковали люди о душе человеческой, уже одно то, что он не видит больше стен темницы, ни близких, ни дальних, значит, что их здесь больше и нет, что пространство стало свободным и расширилось до бесконечности, а камни вновь обратились в минералы, из которых сделаны, кровь же струится лишь по жилам, а не из них. И теперь уже не детский кошмар пугает сеньора Жозе, его вогнала в столбняк вновь явившаяся мысль о том, что он может умереть здесь, в этом углу, как когда-то, бог знает как давно, ужасала мысль сверзиться с самого верха стремянки, да, умереть здесь, среди бумаг мертвых, и чтобы завтра мертвым нашли и его, раздавленного тьмою, накрытого лавиной бумаг, которая не замедлит рухнуть сверху: Сеньор Жозе не вышел на работу, Явится, куда он денется, — и кто-то из коллег, принеся сюда очередную порцию документов, найдет его в пятне света от своего фонаря, куда лучшего, чем этот вот, ничем не помогший сеньору Жозе, когда был так нужен ему. Прошло сколько-то минут, и прошло их ровно столько, чтобы сеньор Жозе мало-помалу начал различать голос, звучащий где-то внутри: Слушай-ка, до сих пор, если страх не считать, ничего плохого с тобой не случилось, вот ты сидишь целый и невредимый, ну, фонарик погас, эко дело, на что он тебе сдался, у тебя вокруг щиколотки обмотан шнур, другим концом привязанный к ножке стола, ты в полнейшей безопасности, вроде как младенец в утробе матери, пуповиной связанный с нею, хоть, конечно, шеф тебе никакая не мать и даже не отец, здесь отношения меж людьми, надо сказать, посложнее, и должен ты думать о том, что детские кошмары не сбываются, да и мечты — тоже, этот сон о камне и в самом деле очень страшен, но наверняка имеет какое-нибудь научное объяснение, помнишь, когда тебе снилось, как ты, раскинув руки, взмываешь в воздух, опускаешься, паришь над землей, это означало, что ты растешь, так и с этим камнем, зачем-то надо было пережить ужас, и лучше, чтобы это произошло раньше, чем позже, а кроме того, ты не просто должен, это уж никакой не долг, а святая профессиональная обязанность, должен, говорю, знать, что все эти мертвецы — это не всерьез, это просто так говорится, хоть звучит, согласен, и зловеще, это такое обозначение их архива, и если бумаги у тебя в руках вправду принадлежат неизвестной женщине, то ведь это все же и всего лишь бумаги, а не кости, документы, а не разлагающаяся плоть, очень расточительно поступил твой Главный Архив, обратив в бумажки жизнь и смерть человеческие, да, конечно, ты хотел отыскать эту женщину, но не поспел, да, ты даже и на это оказался неспособен, а может быть, хотел и не хотел, разрывался меж страхом и желанием, что вообще свойственно людям, и, может быть, в самом деле следовало бы пойти в налоговую инспекцию, сколько людей тебе советовали сделать это, все кончено, и лучше брось это, нет больше времени для нее, да и твое время уже на исходе.
