– Сорок два, сорок три, сорок четыре, сорок пять… – Тут он увидел Горация и меня, выругался сквозь зубы и остановил скакалку.
– Скажи ему что я хочу взять интервью, – сказал мне Гораций.
– Здравствуйте, – сказал я лейтенанту по-русски. – Мистер Гораций Сэм, он – американский журналист. Он хочет взять у вас интервью.
– А вы кто? – спросил лейтенант.
– Я корреспондент японского журнала Tokyo Readers Digest.
Он посмотрел на меня с недоверием – я не был похож на японца и говорил по-русски без акцента.
– У вас есть документы? – спросил он.
Я порылся в карманах, вытащил свою бирку с надписью «Press Association» и визитную карточку гостиницы «Космос»
– Вот. А наши паспорта в гостинице «Космос»…
Он повертел в руках большую пластиковую бирку. Вряд ли он умел читать по-английски, но на бирке были нарисованы советский и американский флаги, скрещенные в знак дружбы. И это решило все дело – лейтенант подошел к кабине грузовика и сказал высунувшемуся радисту:
– Дай мне четвертого! Быстренько…
Два крохотных котенка – серый и рыжий – уютно спали на сиденье в черном берете радиста, рядом с коробкой полевой рации. Радист осторожно отодвинул котят, покрутил ручку рации, и я поразился советской технике – такие рации были еще во времена второй мировой войны. А то и первой… Лейтенант взял трубку и сказал в нее:
– Товарищ майор, тут два иностранных журналиста – один черный, другой белый – хотят взять у меня интервью. Как прикажете действовать? Прием.
Он послушал ответ, сказал «Слушаюсь!», повернулся ко мне и кивнул на Горация:
– Ладно. Чего он хочет?
Я перевел Горацию, что лейтенант согласен дать интервью.
Гораций тут же вытащил из кармана маленький магнитофон, лейтенант покосился на магнитофон, но промолчал.
– Как его звать? Это полицейские части? Что они здесь делают? – посыпал на меня вопросы Гораций, а со всех сторон нас стали окружать любопытные солдаты.
– Моя фамилия Васильев, – сказал лейтенант, и по тому, как кто-то из солдат хмыкнул у меня за спиной, я понял, что лейтенант соврал. Но не требовать же у него документы! Впрочем, дальнейшее было похоже на правду. – Мы войска спецназначения, – сказал лейтенант. – Мы боремся с рэкетирами и нарушителями общественного порядка.
– То есть, они разгоняют демонстрации? – спросил Гораций.
– Мы делаем, что нам прикажут, – лейтенант кивнул на рацию, хрипящую в кабине грузовика.
– А здесь будет демонстрация? – спросил я от себя.
– Этого мы не знаем. Нам приказали здесь дежурить, мы дежурим.
– А если им прикажут разогнать демонстрацию, они будут применять дубинки? – сказал мне по-английски Гораций. – Например, женщин будут бить?
Конечно, я-то не раз читал даже в советской прессе про эти отряды спецназначения, сформированные два года назад из солдат, прошедших войну в Афганистане. Судя даже по советской прессе, они отличаются особой жестокостью при разгоне демонстраций и митингов. Но я не ожидал такой осведомленности от Горация. Этот парень отлично подготовился к поездке в СССР! А лейтенанта, конечно, разозлил наш вопрос.
– При чем тут женщины! – сказал он. – Здесь, на Арбате, орудует несколько банд рэкетиров. Они грабят художников, музыкантов и хозяев кооперативных кафе. А мы людей защищаем!
– У каждого художника, который сидит на Арбате, в кармане лежит спичечный коробок с деньгами. Чтобы сразу откупиться от рэкетиров, – сказал сбоку один из солдат.
– А иногда эти банды дерутся друг с другом, – добавил другой. – Вот вчера возле «Праги» зарезали одного солдата – «афганца»…
– "Афганцами" в России теперь называют русских солдат, которые воевали в Афганистане, – сказал я Горацию по английски. Но дальше уже с трудом успевал переводить все, что наперебой говорили нам солдаты с разных сторон.
– А три дня назад убили «афганца» – журналиста. Он про мафию статью написал, а они его порешили!
– И как! Зверье! Череп проломили и лицо срезали! Boт почитайте! – и один из солдат протянул мне свежую «Литературную газету», в которой я когда-то работал. Внизу газетной страницы были фамилии авторов статей, и я даже вздрогнул при виде одной из них – Марина Князева. Господи подумал я, тут все так близко мне! Марина! Да я же знал эту Марину двадцать лет назад, тогда она была совсем молоденькой журналисткой-практиканткой…
И я быстро спросил у солдата:
– А кого убили? Как фамилия?
– Читайте, тут написано, – ответил он.
Я – уже с некоторой опаской – взял в руки газету. И перевел Горацию:
– "Убийство журналиста. У ответственного секретаря журнала «Огонек» Владимира Глотова убили сына. Тоже Владимира и тоже журналиста. Ему было 26 лет…"
Тут я невольно перевел дух – я не знал этого Глотова. И почему-то мне стало чуть легче.
– А вы тоже «афганцы»? – спросил я у солдат, возвращая газету.
– Не все, но многие…
– Ну вот ты, например, – сказал я лейтенанту. – Ты был в Афганистане?
– Ну, был! – ответил он с вызовом.
– И награды имеешь?
– Ну, имею!
– Какие?
– Ну, «Красную Звезду», «Славу»!
– Ого! А почему «ну»? Это даже не медали, а ордена. Их дают за выполнение особых боевых операций, верно?
– Ну… – он не мог понять, куда я клоню.
– А за какие операции ты их получил?
– Это я не могу разглашать, – лейтенант замкнул лицо, его взгляд стал жестким, и я поразился такой быстрой перемене: только что это было лицо мальчишки – курносенькое, светлоглазое, веснушчатое. И вдруг стало жестким, взрослым, скуластым.
– О'кей, – сказал я. – Но если сейчас на Арбате начнется стихийный митинг, а вам прикажут его разогнать, вы будете выполнять это как боевую операцию?
– Мы солдаты, – коротко сказал он.
– Это я понимаю, я сам был солдатом, – сказал я. – Но все-таки нам интересно: есть разница, когда против врагов операция, а когда надо дубинками бить таких же, русских? Или нет разницы?
– Это провокационный вопрос, – сказал кто-то из солдат.
– Почему? – я сделал удивленное лицо. – Это нормальный вопрос. Вот сейчас вам по рации прикажут разогнать митинг. А если на этом митинге твоя мать? Или сестра? Может такое быть?
– Вы тут пропагандой не занимайтесь! – сказал лейтенант.
– Да я не занимаюсь, я спрашиваю. Что вы будете делать, если узнаете в толпе свою сестру или мать?
– А мы из Рязани, у нас в Москве никого нет! – засмеялся радист из машины. Два проснувшихся котенка сонно возились на его плече.
– Понял, – я повернулся к нему. – Значит, москвич, который служит в Рязани, может бить твою сестру дубинкой? Так?
– Все! Все! Интервью закончено! Выключите магнитофон! Идите отсюда! – приказал нам лейтенант и крикнул солдатам: – Разойдитесь! – и снова мне, уже угрожающе: – Вали, б…, отсюда!
– What happened? What happened [Что случилось? Что случилось]? – спрашивал Гораций, поняв по тону, что нас просто гонят вон.
– Nothing. Let's go! I'll tell you later. [Ничего. Пошли! Позже скажу]. Спасибо, лейтенант!
И я пошел за Горацием, унося в руке «Литературную газету» со статьей «Убийство журналиста».
– Мы ссивем, как в доме, у которого обвалились стены, – говорил Толстяк, беззубо произнося двойное «сс» вместо "ж", "ч" и "ш". – Стены рухнули, все квартиры продувает ветер, а мы продолжаем ссить, делая вид, ссто ниссего не слуссилось…
Я сидел со своими московскими друзьями-киношниками в маленьком кооперативном ресторанчике на Второй Брестской улице. За окнами был Дом кино. Там на каменных ступенях центрального входа стояла толпа с какими-то плакатами. Но я был так возбужден встречей со своими старыми друзьями, что даже не поинтересовался, по какому поводу там демонстрация. Ведь мы расстались одиннадцать лет назад, и тогда, в 78-м, в глухую пору брежневско-андроповского режима, казалось, что это расставание – навсегда. А когда через год советские войска вошли в Афганистан, я и мои московские друзья похоронили даже тайную надежду увидеть друг друга в этой жизни.
И вот они сидят передо мной! Толстяк, Семен, Петя, Эдуард, Мира и Михаил, который когда-то жил на Урале с женой Ларисой…
Мы поминутно трогаем друг друга за руки, за плечи, за колени, словно не можем поверить, что это не сон. Но, Господи, думаю я, как они постарели! Мужчины потеряли волосы и зубы, пережили инфаркты и разводы – черт возьми, ведь нам уже по пятьдесят! Пятьдесят!… А женщины располнели, и мне нужно сделать мысленное усилие, чтобы вычленить в их лицах и фигурах тех, прежних, молодых, с которыми мы когда-то голяком сигали из русской бани в обжигающий русский снег. Неужели это было со мной?
О чем мы говорим? Мы слышим друг друга и не слышим.
– Старик, мы очень изменились?
– Нет, для меня вы все те же…
– У нас теперь гласность – писси, ссто хоссесс, делай любое кино! Но никто не знает, ссто снимать. Все растерялись. Вссера я подписал на телевидении контракт на пятьдесят серий – «Ссто такое демократия». Но как это писать?…
