Двигается судно от одного фонарика к другому. Этот разноцветный пунктир, словно волшебная нить Ариадны, указывает в темноте истинный курс. Никто не может снять с черно-белого полосатого столба ни батарею, ни фотодиод, ни разноцветные продолговатые плафончики, защищающие лампочки от дождя и сырого тумана. Так заведено в таёжных посёлках.
…Так это было…
…Ещё звучала песня, ещё пахло горелым маслом и жареной рыбой, а судно удалялось, протыкая плотную завесу прожекторами и фонарями на мачтах. Лодка, шлёпая по волнам днищем, понеслась на свет огоньков. Телегин красными пальцами медленно опустил клювик ударника, направив ствол ружья в сторону яра.
Округлившимися глазами Смеркалов смотрел на Кошкина. Его тонкие губы шевелились, но голоса не слышно. Яркий подслеповатый луч солнца, сорвавшись с верхушки пихты на левом берегу, высветил высокий слоистый яр, метнул блики по чёрным волнам.
– Ты чего? – спросил оторопело Тимка, когда тот повернул голову к нему.
– Не дышит, – выговорил Толя.
Чикалёв встал на колени, придвинулся к голове Кошкина. Наклонился, чтобы почувствовать дыхание. Но не мог понять дышит ли начальник лесопункта Николай Иванович Кошкин, а может, болевой шок вышиб из сознания? Тимка увидел на светлой щетине подбородка снежную крупину. Сдерживая дыхание, парни смотрели на неё, ожидая, когда она растечётся.
Лодка неслась, взметая водяную пыль и брызги, которые, блестя в лучах закатного солнца, образовывали крохотную радугу. Пронзительно скрипя, как ворота лесхозовской конюшни, высоко в небе перекликалась стая гусей. Тимка неотрывно смотрел на подбородок молодого специалиста по вырубке тайги. Ждал, что вот-вот она растечётся кляксинкой воды, и тогда его сердце, освободившись от тяжелого предчувствия, забьётся радостно и свободно.
– Да, это же вата! – воскликнул Толя, убирая с тёплого подбородка Кошкина мягкий кусочек.
Проснулся Василий Базаркин с тихой радостью. Полежал, глядя в перекрестье рамы, на сонную луну, запутавшуюся в ветках тополя. Понял, что и сегодня радоваться нечему. За свет не плачено, за коммунальные услуги, будь они ладны, недоплатил – не хватило пенсии. Её хватило бы, но жене срочно понадобилось купить понравившиеся обои. Этот непредвиденный расход ввёл его в финансовый кризис. Нужно у кого-то занять , но у кого. У всех, почти у всех жильцов-соседей одинаковая проблема.
Вода не доходит летом до кранов второго этажа, но плати. Тепла нет нормального – плати и зимой, и летом. Доказывать несправедливость поборов – себе дороже. Водосчетчик ставьте, если не верите нашим расценкам, говорят красивые девушки в бухгалтерии ЖЭУ. Не пьём эту воду по причине почечной хвори, а старуха только в ней посуду моет, если от овсяной каши сильно загрязнится. Что делать. Надо счетчик покупать. За какие накопления? Скопленные деньжата «на последний карнавал», отправил дочери. У неё проблема с ипотекой. Муж потерял работу. Растут штрафные проценты.
А тут бабка решила ультиматум предъявлять. Давно предъявила свой ультиматум. Только что с него радости? И это утро не предвещает ничего хорошего. Была с вечера какая-то мысль, которая согревала. Что же должен сделать? Можно продать свой скелет. Что им делать после смерти? Кому нужен? Лишние хлопоты по утилизации остатков человеческого состояния. Не продешевить бы. Всеравно надурят. Да и ладно. В первый раз? Обещали к пенсии всем добавить одинаково, а дали проценты. Кто имел хорошую пенсию, стал получать еще больше. У кого были крохи, так и прибавка – одно название, что о тебе позаботились.
Для кого же перестраивались? Выкупил ваучеры. Думал, государство не может обмануть. Оно же самое справедливое в мире. По две автомашины пообещал главный приватизатор. Дураку задуматься. Откуда столько машин появится, чтобы всем раздать. Раздали заводы и фабрики близким и родным. Достояние народа стало приносить прибыль отдельным гражданам, сумевшим перестроиться, перекраситься. То в партию пищали, а лезли, как партии стало плохо, побежали в свои норки. Последние стали первыми. Так было.
Старик вспомнил. Его чуть не подкинуло. В дровянике должен зеленеть самовар прадеда, приехавшего на Алтай по путевке Столыпина, как потом поедут, но уже без скарба, целину поднимать, солончаки распахивать молодые горожане, которых позвали партия и комсомол, торжественно выдав путёвки. Вёз прадед семью на свободную землю на трёх бричках, надеялся на крестьянскую удачу, на свои руки. С коровами, овцами, курами и гусями двигался караван. Доносился смех, детский плач, играла гармонь, звенели балалайки у костров переселенцев. Не пугала прадеда Сибирь. Боялся не прокормить семью зимой, когда не станет никаких запасов. Потом будет бояться сын, испугавшись нового явления – колхоза. Не будет толку, а значит, придётся воровать. Этого не мог себе позволить, считая последним грехом. Отнимали распаханные и раскорчеванные угодья, говоря о том, что такая пришла директива – единоличникам нет места в селе. «Коллективизация на все сто процентов».
«Нам, партизанам, обещали раздать землю, – говорил он председателю сельсовета. – Был такой, документ. Назывался Декретом о земле. Нам обещали свободу. Мы убивали своих братьев. А за что гибли? Выходит, зря?» Обманули прадеда, обманули деда. А ты, Васька, особый? Тебя и обмануть нельзя? – умываясь, мысленно говорил сам с собой. Бабка на кухне варила на керосинке овсяную кашу.
– Далеко не уходи, – приказала старуха. – Ультиматум буду тебе ставить.
– Куда же денусь, Вшивая Кочка. С подводной лодки не сбежать. Вот только схожу в сарай. Ставь хоть до вечера, – не обиделась на прозвище. Она выжила в Нарымском крае, куда её отца – кулака и мироеда выслали за антисоветскую пропаганду с большой семьёй. У неё в детстве росли кучерявые волосы, а в них жило великое множество обитателей. Он помнил эту шапку кудрей. Мать не стригла ребенка, полагая, что ей так теплее. Василий дразнил её, как и остальные дети, зимовавшие в землянках, так как баржу прибуксировали к дикому берегу в конце сентября.
Враги народа выгрузились на обрывистый берег коричневодой Кети, и пошел хлопьями снег. Мужики ринулись рыть норы, чтобы схорониться от мороза, женщины собирали хворост и разводили костры. Ночью река встала. Утром похоронили двух младенцев. Всю зиму грели землю для могил.
Кипы журналов и газет, перевязанных бечевками, переложил с места на место Базаркин. Нашел бронзовую керосиновую лампу. Сдам. Примут. Металл цветной. Самовар бы найти. Был где-то под верстаком. Василий заботливо положил в тележку лампу, моток провода. Тележка у Василия большая. В ней возил в детский сад детей. Зимой устанавливал сверху фанерный короб с окнами из слюды. Детям тепло в уютной кабине. Соседи называли его сооружение броневиком. Осенью пыльные бури неделями метались над городком. Автомашины с зерном ездили на элеватор с зажженными фарами.
Раньше дети посылали подарки к дням рождения, а нынче не то послать, кто бы им прислал. Обидно и стыдно. Ничем не может помочь. Крохотная пенсия. На работу не берут. Преклонный возраст. Старшая дочь присылала переводы. Ребенок поступил учиться. За всё платить. Квартиру купили. Ипотека. Откуда лишние деньги? Когда был садовый участок, как-то еще легче перебарывались финансовые передряжки.
Кормила земля большую семью овощами и фруктами. Понадобилась властям протянуть трамвайную дорогу до аэропорта. Протянули по садовым участкам. Ходил Василий по кабинетам, надеясь получить обещанную компенсацию за домик, за баню, за теплицу и прочую построенную на земле «ерунду». Так назвали чиновники его сооружения. Умные люди за деньги перевезли домики на новые места, но старик стар, и полагал, а вырученные деньги что-нибудь сможет построить вновь. Строители поджигали домики и сараи, а что имело ценность, быстро разбирали и продавали. Он собрался с соседом разобрать баньку, но её уже куда-то пристроили. Квитанции о покупке материалов Анна выбросила, говоря, что ей мешает мусор. Выбросила и его коллекцию грампластинок, которую собирал со студенческих лет, голодая, но покупая альбомы: Бизе, Вагнера, Моцарта, Брамса, Пристрастился к эстраде, собирая журналы «Кругозор». Сначала коллекция побывала в лоджии под солнцем. Когда диски покоробило, Аннушка тихо перенесла в сарай.
– Пень глухой, а туда же. Подавай ему Чайковского, Кармен, а вот напеку, и ешь – безе, – громко говорила супруга.
С каждой пластинкой были истории. За диск с записью полонеза Агинского отдал набор блесен. Мог слушать часам Равеля или Брамса. Ей казалось, что не музыку слушает муж, а уходит в ту прошедшую юность, в то время, когда считался не последним танцором. Девушки кружили вокруг него в хороводах. Девушки, девушки. Всю жизнь наполнила ядом ревности, отравляя свою и его жизни.
Самовар оказался в поленнице рубленой срезки, которой топили водогрейный бак в ванной, именуя «титаном». Два электрических нагревателя сменили Базаркины. Никто не топит дровами «титаны». Прошло время угля и дров, золы и сажи. Дед обтёр тряпкой, которая была раньше халатом, а потом служила пеленкой. Этот халат привёз ей из Ленинграда, когда учился заочно в институте. Сначала Анна не носила подарок, говоря, что цвет не тот, рукава слишком широки. Изделие завезли из Италии. Тканей подобных соседки не видели. Не зря стоял в потной очереди три часа. Просили продать женщины, давали много денег, не продала. Привыкла к новому халату-платью. Долго носился, не теряя цветов и диковинных птиц.
