Однажды днем, повинуясь какому-то безотчетному порыву, Джим позвонил в отель Марии Верлен и, к своему удивлению, услышал ее голос. Она пригласила его к себе.
Мария встретила его в дверях, обняла:
— Ты прекрасно выглядишь!
Она повела его в гостиную. Ее глаза светились, она была оживленной, часто смеялась. Потом Джим заметил, что, когда она закуривала сигарету, ее руки дрожали и ей вообще было не по себе. Он задавал себе вопрос: почему? Но ответа не находил.
— Где я был? Дай-ка подумать. Всюду. Нигде. Летом в Мэне, потом на Ямайке. Но Нью-Йорк — это лагерь, куда я возвращаюсь после похода. Ну, а ты, кажется, не очень счастлива, а? — Джим говорил без экивоков.
— Ну и вопрос! — она засмеялась, стараясь не встречаться с ним глазами. — Кто знает, что такое быть счастливой? Если отсутствие боли — это счастье, то да, я была счастлива. Я больше не чувствую боли, ничего не чувствую.
Она словно бы насмехалась над собой.
— Значит, ты еще не нашла того, что искала?
— Нет, не нашла. Я только делаю вид, что живу. Так, день за днем, — внезапно она помрачнела.
— И ты его найдешь?
— Не знаю. Может, и нет. Я уже не девочка. Не буду же я жить вечно. Я просто перебиваюсь со дня на день и жду. Вряд ли есть мужчина, которому нужно все или ничего.
— Не думаю, что мужчины способны на такое глубокое чувство. Поэтому многие из них и предпочитают не женщин, а таких же, как они сами.
Джим тут же пожалел, что сказал это, хотя и был убежден, что это правда.
Мария засмеялась:
— Ты почти не оставляешь нам надежды, а? Каждый должен оставаться самим собой. А потом, ведь были и минуты, когда я была очень счастлива.
— Может, нам жилось бы легче, если бы мы все были друзьями и забыли о любви.
Мария улыбнулась:
— Это значило бы прожить жизнь впустую.
Они говорили обо всем понемногу. Когда день стал клониться к вечеру, Джим поднялся, собираясь уходить. Мария сказала, что в пять часов ждет в гости одного своего друга.
— Мы еще встретимся. Скоро, — сказала она.
— Скоро, — сказал Джим.
Они не обнялись на прощанье.
От Марии Джим сразу же направился в бар на Таймс-сквер, который облюбовали солдаты и матросы. Он внимательно оглядел помещение, как генерал, осматривающий поле битвы. Затем он выбрал цель — высокого широкоплечего лейтенанта, темноволосого и голубоглазого. Джим втиснулся рядом с ним за стойку и заказал выпивку. Он коснулся ноги лейтенанта, упругой и мускулистой, и почувствовал ответное движение.
— Служишь? — спросил лейтенант. Голос неторопливый, грудной — так говорят на западе.
— Да, я тоже служил.
— Где?
Они перекинулись несколькими словами. Лейтенант во время операции в Северной Африке служил в пехоте, а теперь он инструктор на юге.
— Ты живешь недалеко? — спросил лейтенант.
Джим кивнул:
— У меня комната в центре.
— Мне бы тоже где найти местечко, а то сплю на диване у двоюродного брата, а у него жена.
— Да, не очень-то разживешься.
— Точно.
— Если хочешь, — сказал Джим, словно взвешивая свое предложение, — можешь остановиться у меня. Места у меня хватит.
Лейтенант отказался.
Они выпили вместе еще и разошлись по домам.
2С наступлением весны Джим вернулся на корты. По словам его компаньонов, застройка участка должна была начаться еще не скоро, а пока эта земля была золотой жилой. И Джим вкалывал от зари до зари, зарабатывая деньги. Нью-Йорк был наводнен военными. Они приезжали и уезжали. Джим переехал в квартиру побольше, но по-прежнему в Гринвич-Виллидже. Теперь он был знаком со многими людьми, но шапочно. Ему было проще переспать с незнакомым человеком, чем обзаводиться постоянным другом. Один или два раза он встречался с Марией Верлен, но для нее эти встречи явно были мучительны, и он перестал ей звонить. В то лето вернулся Салливан, и Джим отправился к нему в клуб на встречу. Они поздоровались так, будто расстались вчера. Джиму показалось, что Салливан похудел, а его песочного цвета волосы начали седеть. Он был в гражданской одежде.
— Да, я больше не военный корреспондент, — ухмыльнулся он. — Я уволился, пока меня не выгнали. Я, в отличие от моей праведной жены, не владею вульгарной манерой письма.
— Амелии? — Салливан кивнул.
— Она делает огромные успехи. Начала она с того, что писала в «Ледис хоум джорнал» о быте британских домохозяек во время войны. А теперь ее допустили до высокой политики, все ее цитируют. Средневековье продолжается. — Салливан заказал себе еще порцию виски. — Ты видел Марию?
— Пару раз, не больше. Ее сейчас нет в городе.
— Жаль, я хотел ее увидеть. Знаешь, она, пожалуй, единственная женщина на земле, которую я любил как личность. Она такая… неназойливая.
— Кажется, сейчас она в порядке, — запустил пробный шар Джим. Салливан ждал продолжения. — У нее кто-то есть, я точно не знаю кто, — упрямо продолжал Джим, сам не понимая, зачем он лжет. Одно он знал наверняка: он не хочет больше причинять боль Салливану.
— Я рад за нее, она заслуживает счастья, — он сменил тему. — А как твои дела?
Джим не без гордости рассказал, что его бизнес процветает. Похвастаться перед другом одна из немногих радостей жизни.
— Хорошая новость, — Салливан помедлил. — Ты один? Один живешь?
Джим кивнул:
— Я заглядываю в бары. Видимо, мне нравятся незнакомые люди.
— Но лучше иметь кого-то одного, разве нет?
— Может, для кого-то и лучше, но не для меня, — солгал Джим. — Иногда я даже не знаю их имен, а иногда мы обмениваемся лишь несколькими словами. Все происходит как-то само собой, легко.
— Звучит не очень-то весело.
— А что звучит весело? — Салливан откинулся на спинку стула и оглядел старомодный бар, отделанный темным, тяжелым деревом. Несколько членов клуба попивали себе тихонько виски за угловым столиком.
— А ты изменился, — небрежно сказал Салливан.
— Знаю, — Джим был столь же небрежен. — Человек меняется, почти побывав на том свете. Человек меняется после армии. Человек меняется, когда становится старше.
— Ты вроде бы стал немного… конкретнее.
— Кое в чем, но я до сих пор не знаю, как получить то, чего я хочу.
Салливан рассмеялся:
— А кто это знает? Без перемен нет жизни.
— Это не правда, — сказал Джим, думая о своем.
— Что?
— У меня был приятель в Вирджинии, мы с ним вместе росли, — Джим впервые за эти годы заговорил с кем-то про Боба. Он сразу же замолчал.
— Кто такой?
— Это было так давно, — больше Джим ничего не сказал. Но он вдруг почувствовал себя сильным, осознав, что может в один прекрасный день вернуть свое прошлое, просто приехав домой. Он поклялся себе: как только лето кончится, он поедет в Вирджинию, найдет Боба и закончит то, что было начато в тот день у реки. Джим вдруг понял, что Салливан задал ему вопрос и теперь ждет ответа.
— Извини, что ты сказал?
— Я сказал, — Салливан чувствовал себя неловко, — что я тоже один, и если ты не возражаешь, мы могли бы… опять… — Джим был польщен, хотя по большому счету это его не тронуло.
Он ответил согласием. Их связь возобновилась. А поскольку ни для одного, ни для другого она уже не играла прежней роли, их совместная жизнь была гораздо приятнее, чем прежде.
В июне вышел в свет новый роман Пола, и издатели устроили в его честь коктейль. День выдался жаркий, Джим скучал и чувствовал себя не в своей тарелке. Зато Салливан, в безупречном новом габардиновом костюме был почти что счастлив. Душное помещение, где напивался цвет нью-йоркских издателей, наполняли громкие голоса. Джим переходил от одной группы к другой, глаза его слезились от табачного дыма, а в голове был полный сумбур от того, что он слышал.
— …Возрождение Генри Джеймса, долго это не продлится.
— Это все англичане, они несут ответственность. Во время воздушных налетов люди нуждаются в утешении. Вот они и читают Джеймса или Тролоппа. Возвращение в безопасный, уютный мирок, где нет всех этих бомбежек…
— Я полагаю, появятся романы о войне. Настоящие ужасы войны — это романы, которые о ней написаны. Но я не думаю, что в ближайшие десять лет ничего стоящего не появится.
— Я бы ни за что на свете не стал издавать книги о войне. Гарри Браун, конечно, исключение, и еще Джон Херси.
— Карсон Маклерс.
— Дааа.
— И, конечно, Фолкнер. И еще аграрии. Вроде на юге много пишут.
— Может, дело в гражданской войне? Чтобы иметь литературу, нужно пережить трагедию. А потом, южан не очень-то легко загнать в бизнес. В этом-то вся и разница. К тому же они так много говорят…
— …Неужели «Партизан Ревью» и правда самый настоящий троцкистский журнал?..
— …Евреи не умеют писать романы. Нет-нет, я не антисемит. Евреи превосходные критики, но у них нет творческой жилки. Это как-то связано с чтением талмуда. Конечно, Пруст гений, но ведь он на пятьдесят процентов француз и на все сто выскочка…
