Человек этот — не ее возлюбленный. Это женщина. Леонора Б. нашла для Ялуки X. высокооплачиваемого адвоката — хотя, к сожалению, он так и не сумел продемонстрировать, чем хотел ей помочь. Возможно, он и в самом деле верил, что оказывает ей услугу, когда делал из нее калмыцкую Медею. К слепой страсти у нас относятся с сочувствием; как и к тому, что художник ведет себя в соответствии со своими собственными законами. За ним, как человеком богемы, признается право на особое поведение. Он свободен в своем искусстве и в своих любовных похождениях: партнерша сама виновата, если строит на этот счет иллюзии.
Но Ялука X. не заслуживает снисхождения по причине своей мнимой невменяемости. Она не рассчитывает на смягчающие обстоятельства. И не нуждается в наставлениях по поводу «упрямства» Хельмута X.; она разделяла его с ним, в этом она была и остается близка ему — как в момент его убийства, так и после него. Да и он не воспринимал увлечение жены как любовную интрижку. Для него это была полная катастрофа. Лань, «что любил он больше всего», как поется в песне, бросила его, и это его убило. Оставалось только сделать это в действительности, и ей хватило мужества и милосердия совершить этот акт.
Да, Зуттер, эту лань тебе не удалось отогнать и от Руфи.
Обязаны ли наши судьи принимать во внимание подобные варварские, «скифские» любовные отношения и правовые нормы? Нет, конечно, но им следует задуматься, прежде чем они вынесут свой собственный и совершенно иной приговор. Быть может, им стоило бы вспомнить о выдающихся произведениях нашей собственной литературы и предположить, что «Пентесилея»[15] пригодна не только для преподавания в школе. Суду вовсе не обязательно соглашаться с обстоятельствами, вынудившими Ялуку X. к убийству мужа, но воздать им должное в полном смысле этого слова он может, не в последнюю очередь из уважения к жертве. В глазах Ялуки X. ее муж был жертвой и меньшего не заслуживал.
На слове «жертва» Зуттер тоже надолго задержался взглядом.
Ялука X. видела выход для любого из участников сложившейся драматической ситуации — только не для своего мужа. Он с самого начала душой и телом встал на защиту своей жены, разумеется, по необходимости, ибо так складывались обстоятельства, но и в полном согласии со своим внутренним складом, со своим характером. Свидетели на суде говорили, что он человек добросовестный и любое дело привык доводить до конца. Если же появлялось нечто, не вмещавшееся в его представления о мире, он отказывался этот мир понимать и не знал, что делать. Его упорство и последовательность другие воспринимали как «тупое упрямство».
Упорство — достойная, но и неприятная черта характера. Хельмут X. не был создан для жизни, в которой он оказался лишним; он жил только ради любви своей жены, ради ее несокрушимости. То, что случилось с Ялукой X., в глазах Хельмута было смертельным ударом по его репутации, лишило его чувства собственного достоинства. Когда он потерял и то и другое, жена решила нанести ему последний удар — топором.
Мы отнюдь не призываем видеть в этом знак уважения к нему, если не сказать — последнего доказательства любви к нему. Но все говорит о том, что этот поступок соответствовал складу ее характера. Даже самый справедливый судья не смог бы вынести ей более жестокое наказание, чем то, которое она вынесла себе сама. Она человек образованный и не могла не знать, что своим поступком надолго, если не навсегда, лишает себя всякой надежды на жизнь с любимым — нет, с новым мужем. И все же она это сделала. И при этом верила, что, кроме Хельмута Х., ее поймет по меньшей мере еще один человек — Леонора Б.
И, как нам кажется, у нее были для этого основания. Но выступление на суде мужа Леоноры выбило почву у нее из-под ног. Она поняла, что ее возлюбленный хотя и относился к ней серьезно, но считал их связь временной. Именно из этого он и исходил, и оборот, который придала их отношениям позировавшая ему женщина, был для него как гром средь ясного неба. В том, что она натворила, он де совершенно не виноват.
После этих ее слов Ялука X. и попыталась повеситься в тюремной камере.
Для чего ее спасли? Надеемся, что для процесса, который оценит ее поступок по справедливости и не позволит ей избежать заслуженного наказания — заслуженного по нашим законам. Столкновение разных культур не должно остаться на этом процессе пустой фразой. В лице преступницы мы имеем отнюдь не человека, склонного к противоправным деяниям. Мы можем не принимать правил ее поведения, но в них есть своя потрясающая правота.
Он никогда не воспринимал свою связь с Ялукой «в трагическом свете», заявил на суде художник Б. Напротив, она, эта связь, носила сугубо эстетический характер; в доказательство он ссылался на многих вполне уважаемых художников, приводя примеры внезапно вспыхивавшей любви между ними и их натурщицами. Случалось даже, утверждал он, что художники влюблялись в собственные творения. Тут он почему-то вспомнил о птицах, которые набрасывались на фрукты, очень правдоподобно нарисованные греческим художником Апеллесом. Правда, до присутствующих в зале суда не сразу дошел смысл сказанного, но господин Б. не поскупился на объяснения. Еще бы: они помогали ему снять груз с собственной души.
В этом процессе принимают участие две молчаливые женщины. И все еще остается надежда, что их молчание обретет вес свидетельского показания, даже если приговор и мера наказания будут в конечном счете определяться законами нашего мира. Но суду не мешало бы напрячь фантазию и принять во внимание, что на свете существуют и другие миры.
А ты и в самом деле смухлевал, Зуттер. В пылу сражения ты даже не заметил, что твои аргументы сильно напоминают аргументы Шпитцера. Ялуке X. достались два неважных адвоката, с той лишь разницей между ними, что одного из них за его несостоятельность сначала премировали, а потом уволили.
Ради кого ты это сделал, Зуттер?
Во сне ты называл ее Ялу.
В первый день суда ты видел ее только издали, потом в газете появился ее портрет. Редакционный художник, присутствовавший на процессе, вышел за рамки дозволенного и создал произведение, пронизанное благоговением и нежностью. После попытки Ялуки свести счеты с жизнью ее портрет не выходил у тебя из головы. Когда она снова появилась на заседаниях, ты оставил свое привычное место и сел у нее за спиной, чуть сбоку. На ней было платье с высоким воротником, длинные волосы ниспадали на плечи. Ты нетерпеливо ждал момента, когда она отбросит волосы назад и обнажит след, оставленный на ее шее петлей; во сне ты сжимал ее в объятиях, пытаясь впиться зубами в то место на шее, где виднелась покрасневшая бороздка. Когда она, вскрикнув, вся изогнулась и резким движением откинула волосы назад, они медленным черным дождем посыпались на твое лицо и накрыли его вместе с головой Ялу в одной и той же могиле.
23
Вишня отцвела, в биотопе у головастиков появились ножки, неотвратимо надвигается май, головастики скоро превратятся в маленьких лягушат, которые попытаются совершить свою первую прогулку по земле, но далеко не уйдут. Кошка каждый день сидит у воды и проверяет состояние своей лягушачьей добычи, она ждет лишь момента, когда эти восхитительные игрушки созреют. Их не спасут крохотные прыжки, которые они в состоянии делать. Чарльз Дарвин уже сидит наготове в образе черного создания, которое, Зуттер, снова проявляет себя с лучшей стороны — не только следит за уровнем рождаемости, но и берет на себя заботу об истреблении: маленьких лягушек не должно быть. Но сперва они должны немного попрыгать. Кошка должна получить удовольствие от того, как они умирают. Есть лягушат она не станет, ну, может быть, скушает одного из приличия, по ошибке еще одного. Лягушачьи лапки ей не по вкусу, играть с ними она тоже не любит. В качестве подарка могут служить только взрослые экземпляры, но в марте, в период икрометания, они становятся легкой и малопривлекательной добычей. И все же кошка с гордой миной охотника за крупной дичью приносит их на террасу, часто еще не причинив им никакого вреда. Терзать их она начинает, только если Зуттер позволяет втянуть себя в игру. Он должен решиться вырвать лягушку у кошки из пасти. Многообещающим урчанием она приглашает его к этому. Стой, Зуттер, не пытайся спасти чью-то жизнь — кошка только и ждет предлога, чтобы растерзать лягушку, вспомни о ее веселых, как у монстра, глазах. У нее нет дурных намерений. Но Зуттер не любит ее игривого урчания, еще меньше — предсмертных криков лягушки, пронзительных, когда она теряет всякую надежду на спасение, притворившись мертвой. Потом Зуттеру приходится собирать останки растерзанной лягушки и закапывать в розарии, а сверху класть камень. Не то кошке придет в голову выкопать надоевшую игрушку и проверить, не попытается ли она ускакать, если слегка тронуть ее лапой.
