Осталась эта армейская ночь в памяти. Боюк хотел и остаться честным человеком, и демобилизоваться раньше срока. Через месяц после нашего разговора пришли в часть вербовщики, объявили будущим дембелям: «Кто хочет поработать на Дальнем Севере, тому немедленную демобилизацию и подъемные». Боюк согласился. У добровольцев забрали военные билеты и без документов увезли в какой-то леспромхоз.
Два года спустя, уже демобилизовавшись, я узнал, что Боюка посадили на пять лет. Он, оказывается, хотел вернуть подъемные и обрести свободу. Леспромхоз от денег отказался и военный билет ему не вернул. Боюк сам захотел вернуть себе свои документы, забыв, что военный билет и он сам — государственная собственность. Дали пять лет. В армии говорят: «Гуляет правда, она иногда останавливается в солдате, но в штабе — никогда».
Советский солдат — это гражданин страны, отдающий себя на два года государству. Он попадает в мир, в котором, окруженный дисциплиной и уставами, старается не понять, а скорее прогнать все неясное из своего мышления. Тем более, что ему не устают повторять, что чем меньше солдат думает — тем лучше для него. И часто, став военнослужащим, человек поддается стремлению власти его обезличить. Тем более, что политдолбежки в армии во много раз больше, чем где бы то ни было, да и армейская цензура более придирчива, чем гражданский Главлит. Одно то, что во многих армейских библиотеках Достоевский запрещен, уже о многом говорит, к тому же почти во всех частях подписка на журнал «Иностранная литература» запрещена.
Я помню себя мечтающим о сне, о лишней гимнастерке зимой, о стакане холодной воды летом, о хороших яловых сапогах, но не о свободе. Я чаще думал о будущем завтраке, о двадцати граммах положенного сливочного масла, чем о солдатской чести. А мечта об отпуске была мечтой о земном рае. Ни я, ни мои друзья не крали, старались быть честными друг с другом и лукавыми с начальством, старались не эксплуатировать салаг-первогодников, старались не потерять в себе человека. Некоторые теряли, еще месяц назад был как будто парень как парень, а сегодня готов любого продать, чтобы не посадили, чтобы дали ему отпуск, чтобы почаще получать увольнительные, чтобы раньше демобилизоваться. Ломали таких ребят! И становились они хуже врагов.
За мою службу мне не приказывали стрелять в свой народ. Повезло. Я знавал людей, которые это делали и после находили свою совесть в страшном, изуродованном виде, неизлечимо больной. А были такие, что забывали. Для меня это было еще страшнее.
А сколько ребят во все времена отказывались нажимать на спуск и стрелять в тех, кто мог быть отцом или братом! Статистики нет, наверное, никогда не будет. Ни имен, ни фамилий. Да разве только в своих солдаты отказывались стрелять! Двадцать лет назад те же солдаты, что и сегодня, отказывались стрелять в венгров. Были и такие, что пускали себе пулю в лоб или переходили на сторону венгров. Можно по-разному о них говорить, но одно мне кажется ясным: их не смогли обезличить, они судили по своей совести, зная при этом, что власть не щадит тех, кто сумел сохранить свободу совести и пробиться к свободе мысли. Я встретил одного человека, который отказался стрелять в своих в одном бастующем дальневосточном поселке где-то неподалеку от озера Хасан. Он отдал за это семь лет одной свободы, сумев при этом сохранить другую, свою, большую, может быть, вечную. Он был счастлив суровым счастьем от исполненного долга, не долга перед властью, а — перед собой и людьми.
Приказ министерства обороны СССР за номером двести восемьдесят один есть «расписание» болезней, с которыми в армию не берут. В это расписание входит слабоумие, шизофрения, паранойя, психостения, неврастения и многие другие болезни, некоторые ясные, другие смутные, названия которых служат диагнозом, когда врачу трудно определить болезнь. Если говорить не об офицерах, а о солдатах, то можно с легкостью предположить, что среди военнослужащих действительной службы душевнобольных совсем мало, прямо-таки ничтожное количество. В армию идут молодые парни от восемнадцати до двадцати пяти лет. А до того, как попасть на сборный пункт, будущий призывник проходит множество медкомиссий. И как будто достаточно военврачам найти в человеке какие-нибудь серьезные признаки, скажем, нервного заболевания, чтобы он был списан в запас или вообще получил на руки белый билет. Все было бы так, если бы…
В нашем случае можно сказать: если бы военкомат интересовался людьми, а не проклятым всемогущим планом, если бы в военкомате заседали врачи, давшие клятву служить человеку, если бы в том самом военкомате сидели люди с совестью, а не тупые армейские чиновники… И тут уродливейшим долгом врача перед властью есть стремление не нащупать болезнь, не поставить диагноз, не лечить наконец, а искать симулянта. Правда, нужно учесть, что в военкоматах, военных госпиталях и военных дурдомах чаще всего работают подневольные врачи.
В общем, согласно плану военкомата отправляют парней в армию, не очень присматриваясь, как сказал один военврач, к дурацким тонкостям организма. И только, когда солдат на посту начинает палить из своего ОК, ОКМ или СКС в разводящего и смену, когда погибает несколько человек, несколько ребят двадцати лет от роду, тогда только начинают говорить о неврастении, неврите, неврозе и Бог знает еще о чем. И тогда больных солдат отправляют в военные дурдома, из которых они уже не выходят в течение всей своей жизни. Угробленные жизни на посту, угробленная жизнь в дурдоме. Сколько таких уничтоженных жизней вспыхивает и пропадает каждый месяц! Это знают немногие, те, кому положено знать и кто не проболтается. Заколдованный круг.
И есть, конечно, чего таить, простые симулянты — те, которые не хотят служить вообще. Такие есть в любой армии. Зло есть везде, и человек чаще всего ищет не добра, но наименьшего зла. Таких парней, таких солдат я и в армии не судил, и не я брошу в них камень. Причин тут много и каждый их знает по-своему. Тоска, лень, ощущение бытовой безысходности.
К приказу двести восемьдесят один были приписаны различные дополнения, тайные, чрезвычайно тайные, строго секретные и так далее и тому подобное. К разным дополнениям прибавляли другие дополнения, и так уже десятилетия.
На Дальнем Востоке в шестидесяти километрах от китайской границы существует станция Ледяная. С одной стороны Благовещенск, с другой — Хабаровск. Вокруг сопки и ни живой души. Сама Ледяная лежит в глубокой котловине и в ней расположена ракетная часть. Это не государственная тайна. В Ледяной, в ракетной воинской части произошел случай, после которого кое-кто узнал о существовании не так далеко от Ледяной психиатрического военного госпиталя или вернее военной психотюрьмы. Она до сих пор существует в местечке Бикин.
Фамилия парня была Борковский или Сосновский. Был он сержантом. Был на боевом посту во время тревоги точно по спидометру. Будучи разводящим или помначкаром, разводил наряды по уставу. В общем, придраться начальству было не к чему. Что произошло с ним, никто точно не скажет. Может быть, он стал читать и думать. Может просто стал думать. Может встретился с кем-то. Но этот парень как-то сказал, что если бы СССР начал захватническую войну, то он не послушался бы приказа. Его вызвал к себе лейтенант, затем капитан, после его выслушали замполит, парторг, командир части. Один ему говорил: «Ты чего, спятил, что ли?» И он отвечал: «Разве я говорю неправду?!» Другой предупреждал: «Смотри, схлопочешь». Парень говорил: «Я ведь против своего народа не пошел». Замполит угрожал: «Знаешь, что тебе будет за антисоветскую пропаганду?!» Сержант спрашивал у замполита: «Разве я выразил антигуманную мысль?» Парторг вопрошал: «Ты что такое говоришь, разве может советская власть вести захватнические войны! Одумайся!» Парень в ответ спокойно и уверенно: «Если не может делать такое наша власть, так чего же шарахаться от моих слов. Тогда все в порядке». Командир части в бешенстве от возможных неприятностей орал не своим голосом: «Посажу, гад, контра, сволочь!» А ракетчик кричал ему в ответ: «Пусть мне сперва скажут, почему отказ выполнить приказ захватить чужую страну есть преступление против советской власти?»
Дело было щекотливое. После некоторого раздумья парня объявили по приказу № 281 шизофреником и отправили в психиатрический госпиталь-тюрьму, расположенный у станции Ледяная. Много времени спустя ребята рассказывали мне, что ракетчик выдержал пять лет, а затем, чтобы не сойти с ума, покончил с собой.
Еще один лист, не случайно сорванный с древа жизни.
И что занесло его на австралийский континент? Даже не дуновение ветерка истории, а так, сквознячок. Казалось, жизнь выковыряла изо всех пор сознания контуры капитана Взбышко, но его профиль, мелькнувший в мельбурнской толпе, заставил меня вдруг недоуменно окликнуть его по фамилии. Не переставая похлопывать друг друга по плечам, молчали, словно настоящее было таким никчемным, и только прошлое противоречиво поблескивало в наших глазах грустью вперемежку с яростными искорками.
