— Ты-то сам как? — говорит она. — Как себя чувствуешь?
Хубертссон встает и, шаркая, идет к двери.
— Исключительно прекрасно, — говорит он через плечо. — На все сто. Превосходно. И совершенно великолепно. Еще вопросы? Или можно пойти и спокойно дочитать газету?
Кристина корчит рожу ему вслед. Вредный старикашка.
Всю первую половину дня работа заставляет ее позабыть и про Хубертссона, и про сестер, и только характерная слабость в суставах напоминает о долгой бессонной ночи. Сегодня ей нравится работать, не потому, что она вдруг полюбила свою профессию, а потому, что есть какая-то надежность в рутине, в повторяемых изо дня в день словах. Кроме того, все диагнозы сегодняшним утром сплошь простые и очевидные: небольшой гастрит, парочка стрептококковых инфекций, покрытый сыпью пятилетний малыш, которому отныне не видать апельсинов. Опухоль, во всяком случае, за такими симптомами вряд ли прячется. Когда входит следующий пациент, ей становится еще спокойнее. Достаточно взгляда на глазки-щелочки этого подростка, и все ясно. Конъюнктивит.
Разумеется, она его осматривает как полагается и даже выключает лампу на потолке, когда он ложится на смотровой стол, чтобы свет не бил ему в глаза. И чувствует к нему что-то вроде нежности, он такой же узкоплечий и тонкий, как Эрик, а подбородок его усеян пламенеющими прыщами. Замухрышка, это точно. Ничего общего с распираемыми тестостероном юнцами, которых Оса и Туве подростками притаскивали в гости.
— Я выпишу мазь, — говорит она, закончив с осмотром. — И думаю, тебе надо отдохнуть пару денечков дома...
Обычно Кристина скуповата насчет отдыха, она знает, что чиновник в Страховом фонде ведет статистику выдачи больничных каждым из врачей и что слишком щедрых могут и одернуть. Но парнишка очень юн и не подпадает под их статистику. И кроме того, весь его унылый облик подтверждает, что ему правда нужно немножко отдохнуть от окружающего мира.
Он поднялся и сидит на столе, болтая ногами. Кристина останавливается. Она уже собралась было пойти выписать рецепт, но снова садится на свой сверкающий табурет из нержавейки.
— Что-нибудь еще?
Он не отвечает, только вздыхает, понурив голову.
— Послушай, — очень осторожно подступается Кристина. — Тебя ведь еще что-то беспокоит?
Он подымает голову и смотрит на нее своими красными щелочками. Ресницы склеились от гноя.
— Почему человеку обязательно нужно жить? — спрашивает он шершавым голосом.
Кристина, уронив руки на колени, непроизвольно поворачивает их вверх ладонями. Я тоже не знаю, говорит этот жест. Но рот хранит молчание.
— Вы должны знать — вы же врач? Вы не знаете, почему человек обязан жить?
Внезапно наваливается ночная усталость, и все профессиональные фразы рассыпаются.
— Нет, — вздыхая, говорит она, — я не знаю. Просто живу.
Он все сидит в той же позе, все так же болтая ногами, на белом носке маленькая дырочка.
— Но если человеку не хочется жить? Что тогда?
— Тебе не хочется жить?
— Нет.
— Почему это?
— Потому что не хочется, и все.
И тут она делает то, чего вообще-то не должна была: протягивает руку и гладит его по волосам — так хочется его утешить... Но как раз в этот миг звонит телефон, и она бездумно идет к аппарату. В следующий миг понимает, что делает не то, а подняв трубку, уже успевает рассердиться.
— Да, это Кристина Вульф. Что такое?
Голос в трубке тонкий и боязливый. Сестра в регистратуре знает, что звонить врачу в кабинет во время приема не положено.
— Кристина, дорогая, простите, пожалуйста, но звонят из полиции, они так пристали, говорят, это важно, и я никак не могу от них отделаться...
Кристина искоса смотрит в глубь кабинета — парнишка сидит в той же позе, но ногами болтать перестал.
— Хорошо, соединяйте.
В трубке щелкает, потом слышен другой голос. Тоже женский.
— Алло. Доктор Вульф?
— Да.
— Это из полиции Норчёпинга. Нам тут некая персона сообщила ваше имя...
Кристина тихонько стонет. Кому из немногочисленного истеблишмента Вадстены понадобилось поехать в Норчёпинг и угодить там в кутузку? И что в этой связи ожидают лично от нее?
— Ее зовут Биргитта Фредрикссон...
Кристина перебивает:
— Ее избили?
— Я бы не сказала. Скорее наоборот...
— Как наоборот?
— Она задержана по подозрению в нанесении телесных повреждений. Сегодня рано утром. Но мы больше не можем ее держать и вынуждены отпустить. Только у нее нет денег на автобус до Муталы, и она утверждает, что вы можете за нее, так сказать, поручиться. Так что если мы одолжим ей денег на дорогу, вы должны будете гарантировать, что нам их возместят. Не возражаете? Можем мы с вами заключить такую договоренность? Вы ведь ее сестра.
Где-то в глубине трубки слышится знакомый голос:
— Нет, ну полюбуйтесь, как она, поганка, нос задирает! А вы скажите, скажите ей, заразе, что это ее долг!
Кристина исходит белой яростью: слепяще-белый блеск застилает ей глаза, и горло раскалено до белого каленья. Да ни за что в жизни!
— Алло, — кричит голос полицейского. — Алло, доктор Вульф! Вы меня слышите?
Кристина переводит дух и начинает говорить с металлом в голосе:
— Да, слышу. Но, к сожалению, ничем не могу помочь. Все это недоразумение. У меня вообще нет сестры.
— Да, но она говорит...
— Она лжет.
— У нее рецепт с вашей печатью.
Легкий холодок пробегает по Кристининой спине.
— Рецепт на лекарственный препарат?
— Нет-нет. Просто бланк. А на нем похабный стишок. Но печать — ваша. Кристина Вульф, Центральная поликлиника Вадстены... Ведь это вы?
Кристина проводит рукой по волосам, она догадывается, что это за стишок, его никому из них никогда не забыть. Но она не даст завлечь себя в эту игру. Никогда.
— Это неудивительно. Если вы проверите по своим данным, то сможете узнать, что именно эта персона не так давно украла у меня блок рецептов. Ее за это судили.
Женщина-полицейский раздумывает, кажется, даже слышно, как она почесывает голову.
— Да, но в таком случае... Да, тогда не знаю даже, что нам делать.
— Вы можете обратиться в службу социальной помощи.
В трубке раздается треск, полицейская дама изумленно вскрикивает, и вдруг в Кристинино ухо орет знакомый голос, так что едва не лопается барабанная перепонка:
— Слушай, ты, кикимора, — рычит Биргитта, — ты всю жизнь только и делала, что меня шпыняла, но теперь хрен ты у меня отмажешься. Нашла тоже дурочку. Анонимки слать, а! Мать твою! Мать твою, да ты вообще охренела, прямо такая изощренная злоба...
Кристина, швырнув трубку на рычаг, закрывает лицо ладонями. Все ее нутро вдруг сделалось водянистым и текучим, она опала, как сдувшийся шарик, и ей уже никогда не встать на ноги. Целую минуту она сидит, слыша, как тикают наручные часы, но потом какое-то движение в глубине кабинета заставляет ее посмотреть туда. Боже! Парнишка! Она про него забыла.
Повернувшись на винтовом кресле почти на целый оборот, она испускает глубокий вздох.
— Прости, пожалуйста, я не должна была брать трубку. Так о чем мы говорили?
Парень смотрит на нее, конъюнктивит превратил его глаза в две узкие черные полоски.
— Вы собирались выписать рецепт...
Он соскальзывает наконец со смотрового стола, и голос его вдруг звучит по-взрослому.
— На глазную мазь, — продолжает он. — Мы ведь говорили о глазной мази.
Она все сидит в полумраке, хотя парнишка уже ушел — нет сил встать и включить свет. Следующий пациент пусть подождет — ей нужно чуточку побыть одной, дать нутру снова застыть. Она поворачивается на винтовом кресле, чтобы глянуть в окно, и замечает парнишку, идущего наискосок через стоянку. Его походка вызывает в ней тревогу: плечи опущены, руки болтаются как плети по сторонам, голова поникла. Он то и дело поскальзывается на раскисшем снегу, ему, наверное, холодно, но куртка не застегнута, и ни шарфа, ни перчаток. В голове оживает навязшая за годы учебы фраза: «Существует риск самоубийства». Да. Здесь — определенно существует.
По какому-то внезапному наитию ей видится, что его жизнь как-то связана с ее, какой бы сложной, запутанной и невероятной ни казалась подобная связь, — из того, что когда-то ее ребенком, пострадавшим от жестокого обращения, передали в приемную семью, непременно следует, что незнакомый мальчишка сорок лет спустя вернется домой и лишит себя жизни. Если бы не было Биргитты в жизни Кристины, телефон в кабинете не зазвонил бы в тот самый миг, когда паренек только-только приоткрылся, и дал бы ему выговориться до конца.
«Если бы да кабы», — глумливо откликается память голосом Астрид.
Астрид. Вот оно. Это все из-за Астрид, это она сделала такой Кристинину жизнь. И так велика ее власть, что много лет спустя после смерти она может впиваться своими грязными ногтями в чужие раны. Рука Кристины сама выдвигает нижний ящик стола и достает оттуда конверт. Коричневый, весь измятый, он пролежал на дне этого ящика не один год.
