15
Меня запирают в каком-то темном подвале; ни окна, ни освещения.
— Роскоши тут нет, но обслуживание — супер, — говорит мне человек в куртке парашютиста. — Хитрить бесполезно: шансов отсюда сбежать у тебя нет. Если бы это зависело только от меня, ты бы уже гнил где-нибудь. Но увы, я завишу от начальства, а оно не всегда вникает в мое душевное состояние.
Мое сердце чуть не остановилось, когда он захлопнул за собой дверь. Я сажусь, обнимаю колени руками и застываю.
За мной приходят на следующий день. Я снова в багажнике — в наручниках, с мешком на голове и кляпом во рту. После долгой езды по ухабам меня швыряют наземь. Потом ставят на колени и снимают с головы мешок. Первое, что бросается мне в глаза, — большой камень со следами пуль, заляпанный кровью. Все вокруг воняет смертью. Здесь, должно быть, немало людей расстреляли. Кто-кто приставляет мне к виску дуло ружья. "Ты, ясное дело, не знаешь, где находится Кааба, — слышу я, — но молитва никогда не помешает". Прикосновение металла — точно жадная пасть, готовая обглодать меня с головы до ног. Я не боюсь, но дрожу так, что зубы вот-вот разлетятся на куски. Закрываю глаза, собираю остатки достоинства и жду конца… Хрипение рации спасает меня буквально в последнюю секунду: мои палачи получают приказ отложить на потом свое грязное дело и отвезти меня обратно в узилище.
И вновь мрак — но на этот раз я совсем один, без знакомых теней, без воспоминаний; только и есть что вызывающая тошноту внутренняя дрожь да след от ружейного ствола на виске…
Проходит день, и они появляются снова. В конце маршрута — тот же окровавленный камень, те же манипуляции, то же бульканье из трубки радиотелефона; я понимаю, что это пошлая инсценировка казни, что меня пытаются сломать.
После этого меня оставляют в покое.
Шесть дней и шесть ночей в зловонном каменном мешке с полчищами блох и тараканов; еда — холодная похлебка; от жесткого, как надгробный камень, ложа болит спина.
Я ожидал допросов с участием крепких молодцов, пыток, чего-то еще в том же духе — но нет. Меня сторожат подростки, похожие на гальванизированные трупы; они выставляют свои автоматы напоказ, будто это трофеи. Иногда приносят мне еду, но не говорят ни слова, всем своим видом демонстрируя глубочайшее презрение.
На седьмой день появляется военачальник с подобающей свитой. Это молодой человек лет тридцати, скорее хрупкого телосложения, с узким, даже заостренным лицом; на щеке у него ожог, а белки глаз подозрительно желтые. Он одет в вылинявший камуфляж, на перевязи — десантный "Калашников".
Он ждет, пока я встану на ноги, вкладывает мне в ладонь свой револьвер и отступает на два шага.
— Он заряжен, доктор. Стреляй в меня.
Я кладу оружие на пол.
— Стреляй, это твое право. А потом вернешься домой и навсегда перевернешь страницу. Никто и пальцем тебя не тронет.
Подойдя ко мне, он опять сует мне револьвер. Я отстраняю его.
— Пацифист? — спрашивает он.
— Хирург, — отвечаю я.
Он пожимает плечами, засовывает револьвер обратно за пояс и говорит доверительно:
— Не знаю, доктор, получилось ли, но я хотел, чтобы ты душой и телом пережил пожирающую нас ненависть. Я затребовал подробнейший отчет о тебе. Говорят, ты хороший человек, выдающийся гуманист, у тебя нет причин желать зла людям. Поэтому сделать так, чтобы ты понял меня, я мог, только вырвав тебя из твоего круга и как следует изваляв в грязи. Теперь, когда ты не понаслышке знаком с мерзостями, от которых тебя избавляла твоя успешная карьера, я, пожалуй, сумею тебе кое-что объяснить. Жизнь научила меня, что можно сколько угодно питаться святым духом, жить в шалаше и так далее, но сносить бесчестье нельзя. А я с самого рождения видел только это. Каждое утро. Каждый вечер. Только это — всю жизнь.
Короткий взмах ладонью. Ополченец бросает к моим ногам пакет.
— Я принес тебе новую одежду. Сам за нее заплатил.
Я не понимаю.
— Ты свободен, доктор. Хотел видеть Аделя? Он ждет тебя на улице, в машине. Твой двоюродный дед будет рад принять тебя в доме предков. Не хочешь — не надо. Скажем, что ты не смог. Тебя ждет ванна, сытный обед — прошу.
Я стою неподвижно, напрягшись.
Командир, присев на корточки, открывает пакет, показывает одежду и пару ботинок, чтобы показать, что все без обмана.
— Как ты провел эти шесть дней в вонючем подвале? — спрашивает он, выпрямившись, руки в боки. — Надеюсь, выучился ненавидеть? Если нет, то, значит, все напрасно. Я запер тебя здесь для того, чтобы ты вкусил ненависти и возжаждал излить ее на других. Я не просто так тебя унижал. Этого не люблю. Меня самого унижали, я знаю, что это такое. Когда глумятся над самолюбием, возможно всякое. Особенно когда понимаешь, что не можешь ответить на оскорбление, что ты бессилен. Думаю, это место — лучшая школа ненависти. По-настоящему начинаешь ненавидеть тогда, когда осознаешь свое бессилие. Это страшный миг, нет ничего гаже и отвратительнее.
Он злобно хватает меня за плечи.
— Я хотел, чтобы ты понял, почему мы взялись за оружие, доктор Джаафари, почему пацаны набрасываются на танки, как на конфеты, почему у нас на кладбищах теснота, почему я хочу умереть, не выпуская из рук автомата… почему твоя жена пошла и взорвала себя в ресторане. Унижение — наихудшая катастрофа. Это ни с чем не сопоставимое несчастье, доктор. Оно отнимает у жизни вкус. И, медля перед смертью, думаешь только об одном: как покончить с ней достойно, если жил жалким, слепым и нагим.
Он замечает, что мне больно, и убирает руки.
— В наши отряды не ради удовольствия вступают, доктор. Ребята, которых ты видел — и с пращами, и с гранатометами, — ненавидят войну всеми силами души. Ибо что ни день кто-то из них во цвете лет гибнет от вражеской пули. Им тоже хотелось бы иметь приличное положение в обществе, быть хирургами, знаменитыми певцами, киноактерами, ездить на сверкающих тачках и по вечерам сидеть в шикарных ресторанах. Проблема в том, что им это заказано, доктор. Их заталкивают в гетто — пускай там сгинут. Вот они и предпочитают умирать. Когда мечтам дают от ворот поворот, смерть становится единственным спасением… Сихем поняла это, доктор. Уважай ее выбор и оставь ее покоиться с миром.
Прежде чем выйти из подвала, он прибавляет:
— Выбор прост: или ты бессилен — или другие уязвимы. С безумием или миришься, или подчиняешь его себе.
С этими словами он поворачивается на каблуках и уходит; за ним его свита.
Я неподвижно стою в камере; передо мной — распахнутая дверь, за ней залитый светом двор. Сияние солнечных лучей пронизывает меня до мозга костей. Я слышу, как заводятся машины, как опускается тишина. Я словно сплю наяву и не решаюсь себя ущипнуть. Еще одна инсценировка?
В дверном проеме возникает чей-то силуэт. Я сразу узнаю его: коренастый, полноватый, с покатыми плечами, короткими, слегка кривыми ногами — это Адель. Не знаю почему, но, увидев его, я снова проваливаюсь в ночь; рыдание сотрясает меня с головы до ног.
— Амму? — говорит он убитым голосом.
Он подходит ко мне маленькими шажками, словно в медвежью берлогу заглядывает.
— Дядя? Это я, Адель… Мне сказали, что ты меня искал. Ну вот, я пришел.
— Долго же ты шел!
— Меня не было в Джанине. Захария только вчера вечером приказал мне вернуться, я всего час как приехал. Не знал, что меня к тебе вызвали. Что случилось, амму?
— Не называй меня дядей. С тех пор, как я принимал тебя в своем доме и обращался с тобой как с сыном, все изменилось.
— Да, я вижу, — говорит он, опуская голову.
— Что ты можешь видеть? Тебе и двадцати пяти не исполнилось. Посмотри, до чего ты меня довел.
— Я тут ни при чем. Никто ни при чем. Я не хотел, чтобы она шла себя взрывать, но она так решила. Даже имам Марван не сумел ее разубедить. Она сказала, что раз она чистокровная палестинка, с какой стати ей перекладывать на других то, что она должна сделать сама. Клянусь тебе, она и слушать ничего не хотела. Мы ей говорили, что она нам куда полезней живая, чем мертвая. Она очень помогала нам в Тель-Авиве. Важнейшие наши собрания проходили в твоем доме. Мы переодевались водопроводчиками, электриками, приезжали с инструментами, на аварийных машинах, чтобы не было подозрений. Сихем предоставила в наше распоряжение свой банковский счет; мы переводили на него деньги для Дела. В нашем подразделении в Тель-Авиве все на ней держалось…
— И в Назарете…
— Да, в Назарете тоже, — соглашается он без малейшего затруднения.
— А в Назарете вы где собирались?
— В Назарете никаких собраний не было. Я с ней там встречался, когда приезжал за пожертвованиями. Мы обходили наших благотворителей, потом Сихем отвозила деньги в Тель-Авив.
— И все?
— И все.
— Правда?..
— То есть?..
— Какие у вас были отношения?
