Глава V
Поднялся страшный скандал: всякий, кто был тогда в Париже, наверняка слышал о нем и видел портрет арестованного Джованни во всех газетах. Писались передовые статьи, произносились высокопарные речи, большинство баров, вроде подвальчика Гийома, было закрыто. Разумеется, ненадолго. В кварталах шныряли переодетые шпики, проверяя документы у каждого встречного, из баров исчезли tapettes.[149] Джованни словно провалился сквозь землю, и его исчезновение лишь усиливало возникшее подозрение о его причастности к убийству.
Подобные скандалы всегда чреваты последствиями: прежде чем гроза пройдет стороной, расшатаются нравственные устои государства. Поэтому нужно было с предельной быстротой найти объяснение случившемуся и, конечно же, жертву. Многих мужчин, известных своими «les goûts particuliers»,[150] как уклончиво и насмешливо определяют эту склонность французы, все же трудно было заподозрить в убийстве. Да и к «странным вкусам» в определенных кругах относились весьма снисходительно, не находя в этом никакого криминала, в то время как простые люди с явным неодобрением смотрели и на тех, кто предрасположен к отклонениям от нормы, и на тех, кто им потакает.
Когда нашли труп Гийома, испугались не только «мальчики» из квартала. Им особенно бояться было нечего. Испугались те, кто ловил их на улицах и покупал, ведь в случае огласки общественное положение этих мужчин, их репутация – все пошло бы прахом. Отцы семейств, сыновья из хороших домов и респектабельные искатели острых ощущений отчаянно хотели одного: свернуть дело, дать событиям привычный ход, чтобы беспощадный хлыст общественного мнения не прогулялся по их спинам. А пока скандал не утих, они не знали, что предпринять: то ли публично покаяться, прикинувшись жертвами, то ли остаться теми, кем они, строго говоря, и были – заурядными обывателями, противниками насилия и радетелями торжества правосудия и здорового духа отечества.
Поэтому не в пользу Джованни было и то, что он иностранец. И хотя он еще гулял на свободе, с каждым днем, словно по негласному сговору, газеты все сильнее поливали его помоями, а о Гийоме писали все с большим почтением. Вспомнили, конечно, что ушел последний отпрыск одного из самых родовитых французских семейств. Специальные воскресные выпуски публиковали пространные экскурсы в историю его рода, а престарелая матушка Гийома, потомственная аристократка, не дожившая до суда над убийцей, уверяла читателей в кристальной чистоте своего сына и сокрушалась, что распущенность так укоренилась во Франции, что такое преступление так долго остается безнаказанным… И, конечно, такие пассажи встречались обывателями с одобрением. Мое удивление все росло: имя Гийома оказалось на редкость тесно связанным с историей Франции, с французской честью и славой. Еще немного, и Гийом стал бы образцом французского мужчины.
– Послушай, – сказал я Хелле, – ведь он был омерзительный старый педераст. Ничтожество.
– Допустим, но читателям это неизвестно. Ты об этом подумал? Если он и был таким, то, наверняка, не кричал об этом на каждом углу. Очевидно, об этом знали лишь в очень узком кругу.
– Да, но кое-кому это известно. Ручаюсь, что авторы газетной брехни знают про Гийома все.
– Тем не менее нет веской причины поносить покойника, – рассудительно заметила она.
– А написать правду тоже нет веской причины?
– Они и пишут правду. Гийом из очень знатного семейства, его убили. Я понимаю, чего ты хочешь. Они умалчивают о другой правде, настоящей, но газеты никогда о ней не пишут. На то они и газеты.
– Бедный Джованни, – вздохнул я.
– А, по-твоему, он его убил?
– Не знаю, похоже на то. Накануне вечером Джованни был в баре. Перед закрытием видели, как он поднимался по лестнице к Гийому и вроде бы оттуда не выходил.
– Он той ночью работал в баре?
– По-видимому, нет. Джованни просто пил там. Они с Гийомом, вероятно, снова подружились.
– Да, странных дружков ты завел в мое отсутствие.
– Черт возьми! Если б одного из них не убили, ты не нашла бы их странными. И, между прочим, я их не считаю своими друзьями, никого, кроме Джованни.
– Ты жил вместе с ним. Неужели тебе трудно сказать точно, убил он или нет?
– Точно? Вот ты живешь со мной. Скажи, могу я убить?
– Ты? Конечно, нет.
– Откуда ты знаешь? Я и сам этого не знаю. Как ты можешь ручаться, что я такой, каким кажусь?
– Потому что… – она наклонилась и поцеловала меня, – я люблю тебя.
– А, я тоже любил Джованни.
– Но не так, как я, – сказала она.
– Я, может, давно уже кого-нибудь убил. Ты меня мало знаешь. Да и откуда тебе знать!
– Что ты раскипятился?
– Будешь кипятиться, если твоего друга обвиняют в убийстве, а он прячется неизвестно где. Еще спрашиваешь! Что мне, по-твоему, рождественские гимны петь?
– Не кричи. Просто я до сих пор не понимала, как много он для тебя значит.
– Он очень славный малый, – выдавил я, – как подумаю о том, что на него свалилось, места себе не нахожу.
Хелла подошла ко мне и легонько положила руку мне на плечо.
– Давай скорее уедем из Парижа, Дэвид. Тебе надо отвлечься от этих мыслей. Не стоит изводиться, будто это случилось по твоей вине. Ты ни в чем не виноват.
– Знаю, что не виноват.
Но звук собственного голоса заставил меня замолчать. Я с ужасом чувствовал, что вот-вот расплачусь.
Полиция не могла поймать Джованни примерно неделю. Когда я смотрел из окна нашего номера на расползающуюся по Парижу темноту, я думал о Джованни: где он теперь прячется, может, сидит под одним из мостов, дрожит от страха, весь продрогший, и не знает, куда податься. Может, думалось, он нашел друзей и спрятался у них. Поразительно, как в таком небольшом, полном полицейских городе, он до сих пор не попался. Иногда я вздрагивал при мысли: а что, если он придет ко мне просить у меня помощи. Или убить меня. Нет, утешался я, он не станет искать моей защиты, он наверняка считает это ниже своего достоинства. Теперь он, конечно, понимал, что об меня не стоит даже марать руки. Я смотрел на Хеллу, взывая о помощи. Каждую ночь старался поглубже запрятать в ее теле сознание своей вины и свой страх. Жажда обладания Хеллой сжигала меня, как лихорадка, и, пожалуй, единственное, что я мог делать – это любить ее в постели.
Джованни, конечно, поймали. Рано на рассвете его нашли на барже, стоящей на приколе у набережной. Газетные трепачи вопили, что он удрал в Аргентину, и все были потрясены известием о том, что он оказался под самым носом у полиции, в центре Парижа. Но эта подкупающая неопытность преступника не внушила людям симпатии к нему. Джованни был преступником и притом жалким и неумелым, совершившим убийство по непонятным причинам. В самом деле, сначала считали, что мотив убийства Гийома – ограбление, но Джованни выгреб из его карманов одну мелочь, не очистил кассу и даже не подозревал о том, что в шкафу у Гийома был другой бумажник, где лежало сто тысяч франков. Джованни так и попался с ворованными деньгами. Он даже не сумел их потратить. Два-три дня он ничего не ел, еле держался на ногах, был бледный, неопрятный. В каждом газетном киоске на обозрение парижан была выставлена его фотография. Молодое, порочное, напуганное, удивленное лицо смотрело с портрета, точно ему самому не верилось, как это он, Джованни, дошел до гильотины. Глядя на него, я понимал, как сильно в нем желание исправить непоправимое, как все в нем восстает перед неотвратимостью расплаты. И всякий раз мне казалось, что Джованни просит у меня помощи. Специальный газетный выпуск сообщал о том, как каялся этот закоренелый убийца, как призывал Господа и, рыдая, твердил, что не хотел совершать преступления. Газета смаковала подробности убийства, делая упор на том, «как» оно было совершено, а не «почему». Истинная причина была слишком страшная, слишком откровенная для газеты и слишком сложная, чтобы Джованни открыл ее.
В Париже я, вероятно, был единственный, кто знал, что Джованни не хотел убивать Гийома, кто сумел вычитать из газетных строк, почему он это сделал. Мне снова вспомнились тот вечер в нашей комнате и его рассказ о том, за что Гийом выкинул его на улицу. Я снова слышал его голос, видел перед собой искаженное гневом лицо и слезы на глазах. Я знал, какой он самолюбивый, знал, как ему нравилось чувствовать себя débrouillard[151] и бросать вызов окружающим, я словно бы видел, с какой развязной самоуверенностью он входит в бар Гийома: Спутавшись с Жаком, он, должно быть, понял, что с любовью покончено навсегда, а раз так, то он может делать с Гийомом все, что ему вздумается. Собственно, это могло произойти и раньше, но ему не хотелось ломать себя, он хотел оставаться самим собой – Джованни. Гийом, конечно, знал (Жак не преминул ему сообщить), что Джованни расстался со своим ami de coeur.[152] Может быть, он со свитой телохранителей даже появлялся пару раз на вечеринках у Жака.
