Дома первым делом написал письмо Любочке. Вложил в него всю теплоту, которая во мне была. В конце сделал специальную приписку, чтоб она не пускала Ёську купаться голого, потому что дети будут обсмеивать его. В селе так: что видят, с того и гогочут. Правилами не интересуются. И предрассудками чужими тоже. А нашему хлопчику не надо, чтоб был лишний смех в его адрес. Еще натерпится.
Потом подумал.
Подумалось вот что. Светка теперь будет тихая. Опасности от нее никакой. В этом я был уверен.
Но Лаевская! Прямо завзятая шпионка с сетью. И цепляет за самое чувствительное — за любовь. Евку зацепила. Светку.
В голове у меня стукало кувалдой: «И Любочку мою, и Любочку зацепила!» Но такая мысль меня б убила целиком, и я ее отогнал.
Я — человек. И должен был жить. Ради своей семьи.
Таким образом я назначил себе передышку от Лаевской и всех, кто с ней.
Прошло несколько дней. Я окончательно пришел в свое нормальное состояние уверенности.
Действия Лаевской я уже расценивал как злостное хулиганство и ничего больше. Бабские штучки. Пшик. Если я не буду поддаваться на ее выходки, ей надоест меня травить.
На службе дела шли хорошо, даже успешно.
Я спокойно сидел и разбирал рабочие бумажки.
И только меня позвали к телефону, почувствовал, передышка закончилась.
Звонила Евка. Сказала, чтоб я имел в виду про ее свадьбу. Мне приглашение от Хробака. Будет Свириденко, еще много начальства со стороны жениха. Что самостоятельно она б меня не позвала, но Хробак распорядился, чтоб она обеспечила мою явку. Праздновать будут в доме Евки. То есть Лилии Воробейчик.
Сначала решил не ходить. Но потом оперативный опыт перевесил: надо.
А пока на повестке дня у меня стоял Штадлер. Зачем-то Лаевская наказала Светке разыграть спектакль. Даже делала упор в своей брехне на то, что именно явился Штадлер, а она при нем как сопровождающая инвалида.
Шел к Штадлеру с улыбкой. Вот шкандыбаю к немому. Чтоб спросить про Зуселя, который теперь тоже бессловесный.
Штадлер встретил меня грустно. Сразу принялся за писанину.
Я читал за ним каждую букву. А он их от быстрого волнения сильно пропускал и путал местами.
Изложил, что его долго выспрашивала Лаевская про меня. Но он ничего не сказал. А каким манером ей стало известно, что он со мной слишком хорошо знаком? А таким, что ей рассказывал покойный Гутин, как она заверила Штадлера.
На мой вопрос, куда Штадлер пошел после того, как я его отправил от себя в вечер прихода Зуселя, Штадлер написал, что домой и что других мыслей у него тогда и быть не могло.
Штадлер, когда писал, часто слюнил химический карандаш, и на лице у него образовались следы. В частности, на губах и на лбу, потому что он то рот мусолил кулаком, то лоб тер.
Я сказал, что только недавно видел Зуселя и что Зусель просил передать привет. И напомнил про деньги.
При упоминании денег Штадлер заволновался, членораздельно замычал и замахал руками, показывая отрицание.
Я прямо, но мягко спросил, зачем Зусель тащил с собой гроши? Может, хотел мне хабар дать?
Штадлер ничего не написал. Но плечами не пожал и руками не развел. Даже головой не помотал.
С чего я сделал вывод: обманывает и скрывает.
Тогда я перешел на другие ноты.
Сгреб его писанину, скинул на пол и растер сапогом.
Показал пальцем вниз для наглядности:
— Это твоя писанина. Пока. А можешь и ты сам так лежать. И тебя сапогом будут растирать в муку. Где деньги?
Штадлер не пошевелился. Карандаш оттолкнул — он как раз подкатился ему под локоть. Я карандаш поймал и нацелил прямо в глаз Штадлеру. Карандаш не сильно острый. Но Штадлер — опытный с органами. Знал, чем может дело кончиться.
— Ну, Вениамин Яковлевич?
Штадлер смотрел на обслюнявленный грифель, как на страшного врага. Вроде в руках у меня пистолет.
Смотрел-смотрел и вдруг опустил голову, руки свободно свесил вдоль спинки стула. Откинулся назад. А ноги вытянул. Даже нахально вытянул. Чуть-чуть шаркнул меня по сапогам.
И так замер.
Я крикнул, чтоб он вел себя как человек, а не как рецидивист-отказник на допросе.
Штадлер встал, вытянул руки по швам. Задрал подбородок и засмеялся. И смеялся долго. И пялился мне в глаза. И плевался синими слюнями.
А я и не такое видел.
Собрал бумажки с пола, сунул в планшетку. Не торопился, застегнул на все пряжечки.
И сказал на прощание:
— Спасибо, гражданин Штадлер. Что надо — вы сообщили органам в моем лице. И поплевались хорошо, от души. За всю свою жизнь отплевались. А только чем вы плевали? Какими слюнями? А теми слюнями, которыми карандашик свой доносный мочили, чтоб яснее мне видно было. Противно на вас смотреть.
Штадлер на мои слова что-то замычал, но негромко. Я не слушал.
Все, что мне от него надо было, все было у меня.
А было у меня вот что.
Первое. Штадлер за мной не следил, как я тащил мнимо покойного Зуселя.
Второе. Лаевская как-то связана с Гутиным.
Третье. Гроши у Зуселя все-таки были. И они куда-то задевались. И Штадлер знает, куда и для чего Зусель эти несчастные деньги тащил за собой в Чернигов. И главное, знает, что у меня их нету. Если б он думал, что гроши у меня, он бы не так себя проявил. Он бы всячески показал, что это не его дело — знать про деньги. А он, наоборот, не сильно глубоко скрывал, что знает. А не выдает своих познаний в этом вопросе из принципа. И плевался он для показа принципа.
И вот итог.
Гроши у Зуселя были такие, что касаются не только его, но и еще кого-то. То есть если понятно выразиться — общак. Не воровской, но на какое-то общее дело. А Зусель вроде казначея или сборщика.
И тут я зацепился за слово — «сборщик». И вспомнил, как мне Евсей рассказывал про Зуселя. Ходит по людям, надоедает с разговорами и пропагандой.
А может, он как раз гроши и собирал? И не милостыню, а именно что собирал. То есть ему давали не на пропитание, а на какое-то дело. На какое-то сионистское дело. Он же исключительно до евреев наведывался. Кто по идее давал. А кто — отцепиться.
И к Евке с Малкой как свой забегал. А Малка — та и слова не по-своему не прокаркает. Гыр-гыр. И хлопцев у Евсея Зусель обрезал. По наказу Довида. Они с Довидом и Малкой и воссоединились, и вместе свои молитвы плели.
Кубло. Настоящее кубло.
И что? Евсея нету. Малки нету. Зусель на ладан дышит. Довид совсем плохой. Бэлка в больнице доходит. Евка запуганная, собакой уцепилась за Хробака.
Только Лаевской хорошо. Она всех за ниточки дергает.
Думает, и меня привязала. Нехай думает. Пока может думать. А может же и так получиться, что думать она и не сможет.
Если за горло как следует схватить и спросить ребром:
— По какому праву ты, сучка, меня мучаешь? Что ты знаешь? Что ты видела?
Тут я понял. Не ответит мне Лаевская ничего. Ничего. Умрет, а не ответит. На халате своем шелковом с драконом вышитым удавится, а не ответит.
Мысли мои перескочили на Моисеенко и его безвременную смерть. Если б он над собой этого не совершил, ничего теперь не было б.
Он бы ответил, как полагается, за смерть гражданки Воробейчик Лилии. И дело б не списали. И никто б в нем не копался. Не раздувал загадки на пустом месте. Не поливал меня грязюкой.
Я поставил себе задачу: закрыть все буквы «и». Без исключения.
А означало это одно: навести порядок у Лаевской в голове. Чтоб она или заткнулась навек, или рассказала б мне окончательную правду про свои намерения и мотивы.
В тот же день товарищ, про которого говорили, что он всегда подпевает начальству — Крук его фамилия, Федька, в одном закутке сидим, рядом, — завел со мной разговор.
Начал с моего здоровья, перешел на личность.
— Ты, — говорит, — Михаил, меняешься прямо на первый взгляд. Седой почти весь. А ты молодой еще. И походочка у тебя стала как в море лодочка. Ты выпивать не начал? Работа у нас нервная, конечно. Я в том смысле, что если выпиваешь, так я тебе всегда могу компанию составить. Ты сейчас один козакуешь? Пригласил бы б меня, выпили б трошки. — И посмотрел на меня долго и сильно пристально.
Я ему ответил, между прочим, твердо и непреклонно:
— Ты мне наливал? С чего взял, что выпиваю? Дух от меня идет?
— Духа нету. Я и так принюхивался, и так. А по виду — выпиваешь и вроде постоянно с похмелья. И учти, не я один сомневаюсь. Ходят всякие рассуждения. Для тебя вредные. Тебе и квартиру, и поблажки. А коллектив видит. Ты дела ведешь сквозь пальцы. Бегаешь в рабочее время не по назначению.
Федька развалился на стуле и говорил мне такую и подобную дурницу с удовольствием, вроде малолетке, который на базаре срезал у дамочки с пальто пуговицы.
Я ему:
— И какие мне поблажки, например?
— За свой счет отпускают. А работа стоит. Работа не двигается в нужном направлении. Явился с отпуска — а работа опять стоит. А тебя по городу видят люди, а ты к одной бабе заскакиваешь, к другой. Дошел до того, что не отказываешь себе на рабочем месте девку прижать.
