Алексей подошёл к инструменту и погладил черный лак крышки над клавиатурой. Прохладная гладкая поверхность откликнулась под его дрожащими пальцами, отправляя в душу неведомую науке волну. Молчаливый и прекрасный, рояль от Карла Бехштейна заставил сердце вздрогнуть от заполнивших память аккордов.
Клавиатура притягивает Лёшу, как магнит. Белые клавиши звучат чисто и ярко, словно семицветье радуги. Чёрные — заострённые, кажутся опасными, меняют звук в сторону тревожного, печального.
— Софья Аркадьевна, ну какой преподаватель музыки? Ему же три года всего! — пытается отбиться от бабушки папа. — Лёшка у нас доктором будет. Или адвокатом! Лёшк?
Папа подхватывает его на руки, подбрасывает к самому потолку и ловит, больно сжимая руками рёбра. Лёша корчится и сопит, пытаясь вывернуться из отцовских рук. Ряд чёрно-белых клавиш манит к себе. Отец отпускает его, и Лёша тянется к роялю. Приходится встать на цыпочки, чтобы краешком глаза видеть большие, как зубы бегемота из мультфильма, белые клавиши. Он прижимает одну — глубокий низкий звук вибрирует в комнате. Если нажать две рядышком, получается некрасиво, а если через одну — звук становится ещё глубже…
Папа сдаётся быстро, и у трёхлетнего Лёши появляется первый музыкальный педагог — строгая старуха, старше самой бабушки — Елизавета Павловна. Произнести её имя правильно Лёша пока не может, она так навсегда и остаётся для него «Илизаета».
Дина подошла к роялю и задумчиво посмотрела на Алексея.
— Сыграешь? — тихо спросила она, бросив быстрый взгляд за окно.
Ему хотелось играть! Хотелось так, что потеплели и налились тяжестью кончики пальцев. Только времени на это у них не было.
Лёша отрицательно покачал головой:
— Если вернусь, обязательно сыграю тебе. Но — не сейчас.
Главное желание, огромное и такое горячее, что трудно было дышать, звало на берег. Вернуться домой по-настоящему. К маме, к наступившей без него осени, к Дине… Он ещё раз провёл ладонью по глянцевой крышке рояля — «До встречи, друг!» — и вышел из гостиной.
Тишина в коридоре напомнила ему единственный раз, когда он летал на самолёте: тогда заложило уши при взлёте, и пришлось нелепо кривляться, открывая и закрывая рот, чтобы неприятное ощущение пропало. Лёша нахмурился, потянувшись к входной двери, да так и замер с вытянутой рукой: он понял, чего именно не хватало в доме.
…Кап-кап. Кап. Кап. Кап-кап-кап. Кап.
Кран в кухне жил своей жизнью. Сантехник Борисыч возился с неказистым латунным «пациентом» регулярно и с удовольствием, ведь бабушка всегда подносила ему стопочку, в благодарность. После смерти бабушки пропал куда-то и пожилой грузный Борисыч. Жэковские работники сменялись, а кран всё тёк. Эти новые сантехники каждый раз предлагали поставить новый кран, но мама не соглашалась — пришлось бы сменить и большую старинную раковину, чего она делать не желала. В конце концов рабочим надоело «изобретать» прокладки для старого крана, и они стали просто игнорировать заявки из девятнадцатой квартиры.
«Цит. Цит», — мерно отсчитывает метроном, но неритмичное капанье из кухни сбивает Лёшу. Он сердито косится в сторону приоткрытой двери, вздыхает и выходит из-за рояля. Времени совсем немного, а партитура сложная, и он должен играть безупречно. Нельзя исполнять Рахманинова «как-нибудь». Чистота и эмоции. Техника и душа. Так внушала ему педагог. А тут это капанье!
Лёша толкнул тяжёлую створку входной двери и оглянулся. Свет упал на корешки знакомых книг; над полочкой, где когда-то жил телефонный аппарат, ещё можно было разглядеть вразнобой записанные прямо на выцветших обоях телефонные номера, шести— и даже пятизначные. По которым никуда нельзя было позвонить уже много лет. И по которым никуда нельзя позвонить здесь, в этом мире. Подумалось: открой он сейчас любую книгу, и не увидит ничего, кроме пустых страниц. Таким ненастоящим оказался родной дом без какой-то малости — частых капель воды в рыжую дорожку ржавчины на пожелтевшей эмали раковины. Сердце дёрнулось и забилось громко и часто, Лёша задохнулся, как от быстрого бега, память — вся, без остатка — хлынула горячей волной и заняла своё место в голове, в душе, уютно свернувшись калачиком, как старенькая серо-белая кошка Муза.
Теперь его распирало от воспоминаний. Сбегая вниз по лестнице, он узнавал каждую неровность перил под ладонью. Краем губ улыбнулся квадратику стекла в лестничном окне второго этажа — первому справа. Он вовсе не собирался его разбивать, всё получилось как-то само собой. Долговязый Юрка из пятой квартиры воткнул в воланчик слишком тяжёлый камешек, приходилось лупить ракеткой со всей силы, а камешек умудрился вылететь, да и попасть прямо в окно. Подача была Лёшина. Он и отвечал потом за разбитое стекло. Мама расстроилась очень, противные дворовые бабульки поджимали губы и нудили про то, что «он казался та-аким воспитанным мальчиком, а вот поди ж ты — хулиган какой!» до конца лета…
Выворачивая из-под арки, он повторил тысячи раз пройденный маршрут, зимой и летом, с портфелем или с нотной папкой, в школу, в училище, в магазин…
— Вон там — моя школа, — на ходу рассказывал он Дине, не в силах удержать в себе весь объём памяти, — а там, за углом, консерватория. А, ну ты же видела!
Что дёрнуло его оглянуться, он не знал, но от увиденного по коже побежали мурашки. Грозный вал плотного тумана, который вырастал прямо за спиной, уже скрыл решётку Никольского сада и беззвучно втискивался в горловину улицы, заставив сердце замереть от ужаса. Ужаса, равного которому Лёша никогда не испытывал. Колени ослабели и подогнулись, он пошатнулся, с трудом устояв на ногах. Туман, непроницаемый и странный, продолжал двигаться прямо на них. Рядом охнула Дина. Убедившись, что это не галлюцинация и она видит то же самое, Лёша крикнул «Бежим!» и сорвался с места.
Туман не собирался отступать, только осел немного, растекаясь по площади, на которую они выскочили, одним махом пробежав целый квартал. Он упорно следовал прямо за ними, целясь в просвет улицы Глинки заострённым языком, выступившим из темнеющей на глазах стены клубящегося вала. Дина вырвалась вперёд, что-то крича на бегу, но Лёша слов не разобрал — они утонули в низкой вибрации рёва, от которого голову пронзило острой болью. Он только захрипел и согнулся пополам, зажимая уши руками. Это ничуть не помогло. Звук заполнил весь мир, сотканный из какофонии воя, скрипа и скрежета. Заставил согнуться ещё ниже и упасть на колени, выбил слёзы из глаз и натужный хрип из горла. И стал членораздельным, наконец.
«Ид-ди ко мне-е!»
Руки Алексея стали тяжёлыми и бесчувственными, словно чужие. Бессильно, как ватные, свалились на подогнутые колени. Он оцепенело смотрел, как часто мерцают расслабленные пальцы, но не мог ими пошевелить. Ничего не мог. Даже поднять голову и посмотреть своему ужасу «в лицо». «Вот, значит, как оно происходит?» — мелькнула вялая мысль сквозь непрерывное завывание «…ко мне-е-е». Мимо проскочила Дина, он заметил только её ноги в пёстрых шерстяных носках-тапках. «Куда?» — всколыхнулось сознание, на секунду сбросив оцепенение.
— Ко мне-е! — продолжало реветь вокруг.
Лёше понадобились все силы, чтобы поднять голову, жилы на шее натянулись так, словно готовы были лопнуть. «Нет! — мысленно закричал он, не в состоянии шевельнуть губами. — Стой!» Тонкая фигурка Дины резко выделялась на фоне чудовищной фиолетово-чёрной стены. Девушка размахивала руками и шла на неё маленьким тараном. Алексей, совершенно оглохший от воя в ушах, мог только смотреть, как неумолимо кативший вперёд вал замер, а потом начал медленно прогибаться перед девушкой, нижним краем отступая с каждым её шагом всё дальше и дальше, а верхним угрожающе нависая над её головой. Разрывавший голову зов взлетел до невероятных высот, превращаясь в сверлящий визг, и в глазах потемнело. Онемевшие руки вдруг дёрнулись, метнувшись вверх, к ушам, будто их отпустили невидимые путы. А потом на него свалилась тишина, и она была как удар. Лёша осознал, что стоит на карачках, упираясь руками в асфальт и мотая головой, когда Дина подошла и присела на корточки рядом. Перед глазами расплывались чёрные круги, его мутило.
