Что-то всегда еще может болеть, даже спустя пять лет, но сейчас-то, когда прошло столько времени, боль должна прекратиться, сейчас должен настать конец. Или нет, боль всегда остается, замурованная в тех камерах, и, если кто-то собьет замок, она снова вырвется и набросится на каждую клетку, на все то, о чем ты давно думал, что там ничего не осталось, что оно не может чувствовать, что оно уже умерло. И вот она — здесь, она выпустила боль. Не хочу ее! Не хочу! Я — не в счет, это в порядке вещей, и я, и те, кто этого заслуживает, а заслуживают, кроме нее, все. Зачем она здесь? Я заявил в полицию. Власти знают: подземный гараж, Будапешт. Ну да, я не уточнил, который гараж — кто окажется быстрее. Я оставил шанс. Это — моя игра. Я дал возможность, чтобы ей помешали. Но они все еще не прибыли. Когда они прибудут? Вот, сейчас. Я слышу голоса. Это их голоса? Они едут? Вой сирен, крики, лай. Времени почти не осталось. Минуты. Они приближаются, я вижу на экране, они вот-вот будут здесь. Я смотрю на женщину. Она копается в сумочке. Сколько она еще будет этим заниматься? Сейчас они ее проверят. Они бегут. Женщина, вышедшая из машины, стоит на месте. Она не понимает, что происходит. Я вижу ее в камере наблюдения. Скорее, слышите, скорее же! Я кричу. Выкрикиваю ее имя. Распахиваю дверь своей кабинки. Скорей, она там. Нужно туда… Они совсем близко, но никак не могут туда попасть. Тепло, тепло, тепло, теплее. Когда уже станет горячо? Когда? Почему в сторону? Куда вы? Там холодно, очень холодно!..
Она — там. Собаки учуяли. Сейчас окружат ее. Взрывчатку я купил у одного украинца. Это было очень легко. В самом деле, пустяк. Пишешь в поисковой строке, что тебе нужно, и сразу тебе высыпается куча сайтов. Еще два шага. Всего два. Никак эти два шага не кончаются. Я тоже жду. С каждой секундой конец все ближе. Я кричу и бегу из стеклянной кабинки к женщине, потому что нет, не может же быть, чтобы…
Собаки, вскинув головы, рычат на меня. Человек, один из приехавших, представитель власти, кричит. Кричит куда-то в пространство гаража. Убирайся отсюда, слышишь, прочь. Но я не могу остановиться. Мне надо туда. Я подбегаю ближе. Я знаю, где оно, я знаю! Ты тоже подходишь ближе. Даже если не знаешь, что это случится сейчас. Стойте! Стой, кричат они. Я тоже кричу. Я выкрикиваю женское имя, уходи отсюда, слышишь, уходи! Женщина не слышит. Стоять! — кричат мне. Будем стрелять, если не остановишься. Стой! Я бегу к ней. Уходи, слышишь, уходи сейчас же! Стой, кричат мне, или стреляем. Автоматная очередь в бетонное перекрытие гаража. Стойте! Ты все ближе, ты тоже, ты тоже распахнул в себе стеклянную будку и бежишь, с каждой минутой все ближе, с теми минутами, которые — хорошие минуты, и с теми, которые плохие. Слышишь, уходи. Что ты ищешь в той чертовой машине? Слышишь! Ты все ближе и ближе, ты не кто иной, как я, ты — тоже тот, кто все ближе и ближе. Ты тоже можешь лишь приблизиться. Стоять! Стреляем! Мне все равно, но эта женщина не должна здесь остаться. Если всему конец, ей не должен быть, не должен быть конец.
Я слышу голос. Я его слышу, значит, в меня не попали. Она смотрит на меня. Она не верит своим глазам. Она не понимает, что происходит. Почему стреляют? Я слышу, я еще слышу… Теперь — не слышу, теперь не слышу, теперь не слышу, уходи, слышишь, уходи отсюда, уходи…
3
Не думала я, что снова его увижу.
Он вернулся в старый дворец, где, как он говорил, воздух такой спертый, что дышать невозможно, напрасно он открывал окно, устраивал сквозняк, тяжелый запах никуда не девался, и тогда он понял, что запах этот — запах старости, запах его старого тела, запах старого тела жены, запах старой мебели и старой одежды, и он бежал от этого запаха, чтобы в конце концов вернуться туда же. Как неспособен он был избавиться от своих ран, скорее готов был отказаться от выздоровления, так не мог расстаться и с этим спертым воздухом, с ощущением, что вот-вот задохнется. Только так он и мог жить, задыхаясь, с этим он свыкся, это и был для него — дом. Он не знал, что это такое — быть счастливым, он всегда засыпал, не дождавшись конца сказки, добравшись лишь до испытаний, через которые должен был пройти храбрый рыцарь. Он думал, что ему это, быть счастливым, не положено; или дело лишь в том, что он не мог жить без того количества боли, к которому привык дома. Со мной он чувствовал себя плохо, потому что ему было слишком хорошо со мной. Подобно тому как прокуренные легкие страдают, вдыхая чистый, богатый кислородом воздух, так он страдал от той радости, которую чувствовал, когда был у меня. Он был младшим сыном бедняка землепашца, который получил не полцарства: на него вдруг обрушилось все царство, а он-то привык к пахоте, к севу, а вовсе не к тому, чтобы сидеть на троне и повелевать.
Не знаю, что там с ним стало, на старом месте.
Да мне это было и не интересно.
Может, его похвалили, мол, ах как здорово ты решил, славный рыцарь, и устроили праздник по случаю возвращения, пышный бал со старыми друзьями, с почетными гостями, со всеми — кроме меня — главными и второстепенными персонажами сказки; или, наоборот, за авантюры, которые поставили под вопрос прежнюю жизнь, наказали. Жена при каждом удобном случае ворчала, мол, радуйся, что после всего я еще согласна стирать на тебя, обед тебе варить. Дети перешептывались у него за спиной, смотри-ка, это тот самый папа, про которого они думали, что он — могучий рыцарь, которому можно доверить сколько угодно жизней, ну как минимум — их жизни, и вот ишь ты, какой дряхлый старикан из него получился. Да, конечно, когда-то он отправился в сражение, но, вместо того чтобы биться там не на жизнь, а на смерть, он ломал голову над дурацкими мирными условиями, чтобы сохранить обе армии, и в конце концов, поджав хвост, убрался с поля битвы. Отправился как витязь, а вернулся как брехливый солдат-отставник. Это, называется, мужчина, он способен только бежать, говорили они друг другу, и даже соль ему не передавали за обедом. Протяни руку и сам возьми, говорили ему. Он, смутившись, немного приподнимался на стуле и тянулся через стол. И правда, ни к чему было просить, он и так достать может.
Не думала я, что когда-нибудь снова увижу его. Я избегала всех мест, где могла его встретить. Не знаю, что сделал с ним этот разрыв. Каким он стал? И каким стал бы, если бы этого не случилось. Сколько раз может человек растоптать, без вины, без причины, чувство, сколько раз может пустить кровь не злобной мачехе, а доброй фее, думала я. И вот — снова у него получилось, снова он остался в живых, а я — нет.
Хотя я не могу жить несчастной. Да я и не живу несчастной. Я начала все снова, с другим. Так мне советовали подруги, и они были правы. Я и не замечала, что там, в тени нашей любви, меня ждет другой мужчина. В тени каждой любви стоит, ожидая своего часа, целая армия рыцарей, тех, кто, как только появится возможность, тут же норовят устроиться в опустевшем гнезде. Я особенно и не смотрела, каков он; важно было лишь, что он — тут. И важно, что ему я нужна такой, какая я есть. Неприятно сознаться себе, что для меня это не так, или — не в такой степени. Чем меньше он мне Нужен, тем больше хочет меня. Бежит за мной, как прирученное домашнее животное. Он непохож на героев басен, скорее уж — на собак, которых выгуливают в парке, или на кошек, которые живут в комнате и норовят потереться о твои ноги. Но он появился, и он сделал все, что для женщины хорошо, если сделано. Я же тогда прогнала младшего сына бедняка землепашца из головы. С помощью сказочной терапии уничтожила в себе сказку, которая все никак не желала заканчиваться. Бросила я ее в соленый колодец, потом вытащила оттуда, бросила под колеса, потом и оттуда вытащила, бросила в печь, потом вынула и оттуда, а она, сказка, все еще немного жила. Пришли турки, схватили ее, подняли на дыбу, увезли в Стамбул, закрыли в Семибашенный замок, а она все жила. Прошло пять лет, и замуровала я ее в самый дальний угол, и теперь она там, в неволе, и никакой взрывчаткой ее оттуда не вызволить. И на железобетонной, в метр толщиной, стене написано только: нет. И никто, никто уже не будет рассказывать эту сказку дальше.
