Помимо всего прочего, старик чувствовал приближение смерти, а значит, надо было позаботиться о преемнике, дабы не осиротел народ, в приумножение коего он лично столько вложил и впрыснул. На эту роль он и стал готовить сына. Не жалел ни сил, ни средств; не брезговал ни силой, ни деньгами, ни обманом, чтобы заполучить лучших учителей со всех концов света. Благо шло это все впрок. Мальчик выдался на славу — умный, красивый, сильный… — вылитый я. Скоро не стало на земле равного ему ни в чем. Всех превзошел — и в науках, и в чародействе, и в боевом искусстве.
Дедок на него нарадоваться не мог. Только вот ведь какая странность — чем больше паренек учился, тем с большим нетерпением на батю поглядывал, как будто ждал от него чего-то. А чего?.. Наконец, где-то за год до смерти старика, эта странность прояснилась. Оказалось, молодой человек ждал, когда же праведник передаст ему самую главную, самую глубокую мудрость, без которой всем прочим знаниям — цена копейка.
— Что ты имеешь в виду? — озадачился дедок. — Вроде как всему я тебя обучил… или забыл чего?.. так ты только скажи, обеспечим в лучшем виде…
— Ну как же, отец, — сказал парень. — Ты еще должен научить меня различать между добром и злом, как же без этого? Но ежели ты полагаешь, что я еще не готов воспринять это знание, то можно и подождать…
Короче, крошка-сын к отцу пришел, и спросила кроха…
— Аа-а… — говорит старик. — Что ж ты сразу-то не сказал?.. это-то проще простого.
Набрал он в грудь воздуху для мудрого и ясного ответа… подержал… подержал… да и выдохнул ни с чем.
— Ты, — говорит, — вот что, сынок… ты погуляй тут пока без этой последней мудрости, потому как время тебе еще не пришло. А как придет, так я тебя сам позову… — для передачи то есть. Не сумлевайся.
Сына-то он отослал, а проблемка осталась. Что сказать парню? Тут ведь, понимаешь, какая неувязка вышла — не было у дедка ответа. Не то чтобы он на эту тему никогда не задумывался… — задумывался, и весьма; но случалось это преимущественно в молодости, лет эдак до ста пятидесяти. А годам к двумстам, помнится, даже пришел к совершенно однозначным выводам. Вот только что это были за выводы?.. Забыл, старый склеротик, забыл наглухо. Как ни всматривался выцветшими своими буркалами в толщу прожитых лет, так ни черта и не разглядел. Все размыто, все неопределенно, течет и колышется, как морская трава баламутная.
И ведь что самое-то неприятное… выходило, что все эти последние века сам он, великий праведник, жил как черт на душу положит, без малейшего понятия о столь кардинальном вопросе. И не только сам жил, но и другим пример подавал… Нехорошо получалось, что и говорить, некрасиво. В общем, мучился старик, мучился, думал-думал, да так ничего и не вымучил. А парень вокруг него ходит, ждет, смотрит вопросительным взглядом — мол, когда же, батя?.. когда? Вот уже совсем помирает старик, лежит себе похрипывает на смертном одре, пялится в потолок мутными глазенками, а ответа все нет как нет.
А сынок-то сидит в изголовье, за руку держит, ждет. Потому как если уж не сейчас, то и вовсе никогда… уходит ведь праведник, уходит, уносит с собою великое знание. Уже и времени на длинный разговор не осталось… эх!.. да хоть бы одно, самое главное правило узнать… Сжал парень сухую старческую лапку — эй, батя, говори же, ну! Какое оно, это правило?.. назови, не томи! Собрал умирающий последние силы, моргнул сыну наклониться поближе и прошептал ему в ухо всего три слова: «НЕТ НИКАКИХ ПРАВИЛ!» С тем и откинулся.
Ну, парень, конечно, слегка прибалдел. Мол, как же так?!.. добро и зло!.. заповеди предков!.. символ веры!.. и прочая дребедень. А потом успокоился: в конце концов, «нет никаких правил» — тоже в некотором смысле правило. Стал он жить дальше, владеть и судить без всяких правил, как на душу ляжет, руководствуясь, как сказали бы позднее, пролетарской совестью и революционным правосознанием. И все бы ничего, да завелась в окрестности большая шелковица с необычным содержанием. Может, она и раньше там была, и просто никто на нее внимания не обращал, а может, и нет — неизвестно. Так или иначе, повадился народ к этой шелковице ходить за советом, кланяться, благодарить, на колени вставать и так далее… короче — молиться стали на глупую деревяшку.
Молодой правитель встревожился — при старом патриархе таких дел не водилось. Взял он топор, пилу и отправился валить конкурента. Только размахнулся, как кто-то его за руку — хвать. Оглянулся — стоит мужик.
Ты, — говорит парень, — Кто такой? И чего ты тут делаешь? И по какому праву меня, пророка и властителя, за руку хватаешь?
А мужик ему отвечает:
— Зовут меня Сатаной, может, слышал? А насчет того, чего я тут делаю, так живу я здесь, в этой шелковице. И ты бы лучше чем дом мой рушить, приходил бы ко мне за советом, как все. Папаня-то твой, бывало, советовался. А ты вот все норовишь сам, сам… так ведь и свихнуться недолго, без квалифицированной помощи. Потому и авторитета людям в твоих решениях не хватает. Сам видишь — напрямик ко мне бегают, без посредников… беда!
Подумал парень, подумал да и говорит:
— Про тебя мне батя не сказывал. Срублю я твой дом к едрене фене. Вот.
— Погоди, — говорит Сатана. — Давай бороться. Победишь меня — руби дерево!
— Стали они бороться. А у парня, как ты помнишь, были лучшие учителя, так что приемчиков он знал — будьте-нате. Одолел Сатану на первой же минуте. Только за топор схватился, как Сатана его опять останавливает:
— Погоди, парень. Срубить всегда успеешь. Дай мне отсрочку до завтра, а я тебе хорошо заплачу.
И деньги показывает. Большие деньги. За такие можно и подождать. Ладно, живи до завтра, так уж и быть.
А назавтра снова битому Сатане неймется.
— Давай, — говорит, — я ставку удвою — только за то, чтобы с тобою еще раз схватиться.
— Что ж, давай, — соглашается парень. — Деньги мне не помешают, особенно если вдвое.
И снова кладет Сатану на обе лопатки. А тот ему опять: «Погоди…» — и за кошельком лезет.
И все опять снова-здорово, как в первый день.
В общем, валандались они так несколько месяцев. Всем уже надоело. Сначала ходили смотреть, ставки делали… а потом приелось — сколько можно, одно и то же… Парень набил казну до самого верху. Ему бы остановиться, да только — когда же денег слишком много бывает? Вошел во вкус, что называется. Вот и настал день, когда уже не смог он удивить Сатану новым приемчиком — все выучил лукавый! Победил он парня, и тут уже торговаться не стал — сразу голову отрезал — и точка. Без лишних разговоров. Ну, тут уже народ сразу рассудил, что к чему. Кто победил — тот и прав. А как же иначе?
Белик неожиданно всхлипывает, но тут же справляется с собою, и обычная усмешка снова выползает на его залитое слезами лицо… как подпись Сатаны-победителя, как черная йезидская змея, знак всесильного Таус-Мелека. Яник смотрит на него со смешанным чувством жалости и восхищения. Восхищения — его несомненной силой, мужеством, талантом, гордой стойкостью перед ужасом обстоятельств. Жалости — потому что все эти бесценные золотые червонцы растрачены ни на что, пущены по ветру, разменяны на пшик, на пук бумажных ассигнаций несуществующего банка.
— Андрей, — говорит он. — Это ведь история о тебе, правда? Поэтому ты мне ее и рассказал, да?.. Ты вот что… ты только не подумай… Человек ты необыкновенный — это тебе всякий скажет, даже самый злобный завистник. Знал бы ты, как Мишаня тебя боготворил… и я тебя тоже очень уважаю.
Я только вот чего понять не могу: если ты так все заранее знал… ну, про того парня… если ты заранее знал, что проиграешь, как он проиграл, то зачем тогда было играть с Сатаной? Зачем? Ведь не из-за денег же?
Андрей горько усмехается.
— Почему ж не из-за денег? Ты просто денег настоящих не видал, не понимаешь, что это. Когда их много, они перестают быть деньгами и становятся чем-то другим: свободой, властью, здоровьем, любовью… да мало ли чем! Все это, вопреки дурацким поговоркам, покупается за деньги, и еще как покупается… Не веришь? Я помню, что ты мне тогда на горе сказал — что, мол, не та это свобода, не настоящая. Что молчишь, продолжай! Скажи, что и власть эта — кажущаяся… и любовь — суррогатная и что спокойствия душевного не купишь… Ну, скажи! Молчишь? Жалостливый ты мужик, Яник, хороший. Только не надо мне твоей жалости.
Допустим, ты прав, хорошо? То есть ты не прав, но просто допустим, что прав. Ну и что? Что это меняет? Пойми, дурачина, тут не ты выбираешь — играть или не играть; выбирает он, Таус-Мелек. Он банк держит, он карту сдает, он же и выигрывает под конец. А иначе — как же ты здесь оказался, рядом со мною, в его персональном подвале? Ну ладно — я, Андрей Белик, — душу дьяволу продал, и все такое прочее… но ты?.. Мишаня?.. вас-то за что? — Да за то же самое, Яник. Нет между нами разницы. И правил нет. Помнишь последние слова старого праведника? «Нет никаких правил». И точка. В этом все дело.
