Нас было трое, охранявших барак для сортировки табака, — пока один спал, двое других бодрствовали. И надо же было случиться, чтобы в тот вечер заболел Гильермо. Я отправил его домой, так как у него начинался жар, а мы ничем не могли помочь ему. К тому же заморосил дождь. Он ушел, а мы с Густаво, чтобы скоротать время, принялись рассказывать друг другу о своих невестах. Незаметно спустилась темнота. И тут вдруг явился нарочный из Флоренсии с телеграммой, в которой сообщалось о смерти матери Густаво. Получив это известие, Густаво едва сдержал слезы, потом стал рассказывать о матери, которая всю жизнь жертвовала собой ради семьи, о братьях и сестрах, которые остались теперь одни. Но долг превыше всего, сказал он, и он не оставит поста.
Вот уже несколько ночей подряд бандиты орудовали неподалеку, не решаясь приблизиться к нам, зная, что нас трое, вооруженных тремя «чешками», и что мы защищаем наше добро, народное добро. Они понимали, что любая их попытка обречена на провал.
Я сказал Густаво, чтобы он уходил, ведь нелепо оставаться здесь, когда родная мать лежит в гробу. Он стал возражать: что, если нападут бандиты, когда я останусь один, нельзя же допустить, чтобы они подожгли барак для сортировки табака или захватили хотя бы одну из «чешек», за которыми давно охотятся. Я ответил, что, если он не уйдет, я обвиню его в невыполнении приказа командира. И вообще «чешку» у меня смогут забрать только в случае, если убьют.
Нин, из партийной ячейки, проводил Густаво до полустанка: там он должен был сесть на восьмичасовой поезд.
Я остался за троих…
То ли Гуделии подсказала женская интуиция, то ли она что-то услышала — часов около девяти она послала ко мне братишку с кофе, чтобы я не заснул и был начеку, так как банда кружит где-то рядом с поселком и, наверное, попытается отомстить за недавнее безуспешное нападение.
Когда я вновь остался один, то стал думать о нашей теперь уже близкой свадьбе — отец вот-вот закончит пристройку. Он уже говорил с Нином о роме и о поросенке на вертеле и о том, что я должен привезти к ним моих родных — познакомиться с родителями невесты.
Я пил кофе медленными глотками почти до полуночи — пока не похолодало. Около половины первого меня начало клонить ко сну. Часа через полтора дождь усилился, и вдруг до меня донесся лай собак. Сонливость как рукой сняло. Я пытался различить что-либо во тьме, но из-за дождевой завесы ничего не было видно. Я старался сквозь шум дождя уловить хотя бы шлепанье ботинок по воде, и тут мне на помощь пришла молния: да, это шли бандиты.
Сперва мне показалось, что они пройдут стороной, но потом я понял, что они направляются к бараку. Наверняка кто-то им сказал, что я остался один, что барак можно окружить, без труда прикончить меня и забрать «чешку»… Я подозревал Мартино. Его дом стоял рядом с нашим постом, и он был в курсе наших дел. К тому же он не внушал нам доверия. Поговаривали, что один из его сыновей в банде Марио, хотя Мартино уверял, что тот уехал на заработки в провинцию Орьенте.
Я занял позицию на настиле под самой крышей и стал ждать. Кажется, собаки во всей округе всполошились не на шутку. Вдруг я услыхал, как один из бандитов прикрикнул на пса и сказал:
— Поторопитесь, может подмога прибыть.
Бандиты знали, что на полустанке находится сильная охрана.
— Стреляйте! Надо прикончить его и забрать винтовку, — раздался голос совсем рядом.
— Только у мертвого! — воскликнул я и открыл огонь.
Бандиты окружили барак и кричали, чтобы я сдавался, потому что их много и все равно мне нет спасения. В ответ я обозвал их подонками, а они завопили:
— Ах ты, коммунистическое отребье!
Тогда я крикнул им, что никогда не видать им «чешки», у них, мол, кишка тонка. Они заорали, что подожгут барак и спалят меня вместе с ним. Я ответил: пусть поджигают, но только «чешки» им не видать…
Не знаю, сколько это продолжалось. Собаки заливались все яростнее, и обеспокоенные бандиты решили убраться восвояси…
Он пробрался наверх незамеченным, и я увидел его почти одновременно с выстрелом. Страшная боль пронзила поясницу, и я согнулся, словно надломленная ветвь. И все-таки, падая, успел накрыть своим телом «чешку». Все вокруг поплыло, я падал в глубокую пропасть, выстрелы и собачий лай удалялись… Откуда-то издали доносились крики женщин и милисиано, бежавших мне на помощь…
Я приехал посмотреть на тебя, Марио Браво, как ты устроился в этом гробу, который явно мал для тебя. Я приехал специально во Флоренсию из Игуары, чтобы посмотреть на тебя. Когда поезд поравнялся с полустанком Лоурей, я закрыл глаза, чтобы не видеть домик с пристройкой, окруженный алыми розами, которые пахнут по ночам…
А теперь все, кто приходит сюда, смотрят на тебя с ненавистью. И никто не принесет тебе цветка и не скажет слова сожаления, в то время как множество дружеских рук тянутся ко мне, когда надо подтолкнуть кресло на колесиках, от которого я уже неотделим.
ПИСТОЛЕТ И ДВЕ ГРАНАТЫ
Перевод с испанского Ю. Погосова
— А сейчас что мы должны сделать с тобою?
Лоренсо опустил голову, не выдержав взгляда Майора, и сказал: «Расстреляйте меня!» Он выглядел постаревшим, волосы на висках побелели. Майор продолжал смотреть на него. Непривычно бледное для жителя гор лицо, светлые, почти голубые глаза, тяжелый подбородок и крепко сбитая фигура. Правда, бессильно опущенные руки выдавали его полную подавленность. Он нисколько не отличался от тех крестьян, что помогали им в горах, — только этот оказался предателем.
— Расстреляйте его, — приказал Майор и удалился.
Один из повстанцев, собрав группу бойцов, подошел к Лоренсо.
— Пойдем, — сказал он.
Лоренсо, казалось, ничего не видел и не слышал. Повстанец подтолкнул его, и они направились к ближайшему лесочку.
Был конец февраля, и отряд расположился вблизи Лас-Плайитас, где три месяца назад в первой же стычке с правительственными войсками он был разбит.
Пока шли к лесу, Лоренсо рассматривал лежащую внизу долину, именно там регулярные войска рассеяли небольшой отряд повстанцев сразу же, через три или четыре дня после его высадки на остров. Лоренсо знал об этом из рассказов других — в то время он еще не был знаком с Майором. Он много слыхал о нем, знал, что Майор укрывается в горах от преследовавших его правительственных войск, знал, что Майор за что-то борется. И это вызывало у него восхищение.
К Майору его привел Сантьяго.
Он прекрасно запомнил, и даже с какой-то затаенной гордостью, число, место и час их первой встречи. Это было в прошлом году, 6 января, в день волхвов. На рассвете явился его кум Сантьяго и сказал, что Майор хочет поговорить с ним. Лоренсо подумал немного и согласился пойти на встречу с командиром повстанцев.
Они расположились на склоне горы Ломон. Было их человек тридцать, выглядели они изможденными, голодными, и оружия у них почти не было. Они больше походили на беглецов, нежели на воинов, а черные бороды, обрамлявшие их лица, еще больше усиливали это сходство.
— Лоренсо Пино, проводник, о котором я тебе говорил. Он как никто знает этот горный район, — сказал Сантьяго, представляя его.
Майор протянул руку, и Лоренсо пожал ее. Рука эта показалась Лоренсо меньше и слабее его собственной, хотя Майор был намного выше и крупнее его. Лицо у него было бледное и временами очень грустное. Но только не тогда, когда он говорил. Когда он говорил, он преображался — исчезали все признаки усталости, глаза оживлялись и четкие жесты подчеркивали каждое слово. Он стремился к тому, чтобы слушатели его понимали, и для этого выбирал простые слова и выражения, он старался передать им свою страсть и веру. И он достигал этого, быть может, не столько за счет того, что говорил, сколько за счет того, как говорил.
Из первой беседы Майора Лоренсо запомнил только одно: правительство долго не протянет, революция день ото дня ширится, и наступит день, когда диктатура будет свергнута и восторжествует справедливость. Весь вопрос только во времени. Майор закончил просьбой помочь им — стать их проводником.
Пока Майор говорил, Лоренсо внимательно слушал его, но, когда наступило время дать ответ на предложение Майора, он отвернулся и посмотрел на «армию», которая должна была уничтожить тиранию. На повстанцах была напялена всякая рвань, они были похожи на загнанных животных, ввалившиеся глаза и худоба выдавали постоянное недоедание, было их ничтожно мало, и при этом вооружены были далеко не все. Лоренсо подумал, что Майор или безумец, или пустой мечтатель. Однако ему не хотелось показаться трусом, ведь он считал себя оппозиционером и борцом за крестьянскую долю. К тому же сам Сантьяго обратился к нему, а Сантьяго был очень уважаемым человеком в горах.
