— Оливер, — невозмутимо отозвался Джон. — Она ежедневно приносит домой десять долларов.
— Замечательно, — сказал я. И добавил: — Гонконгских. Это один американский доллар 80 центов. Верно?
Мастер протянул мне рубашку.
— Он хочет, чтобы вы оценили качество работы, — пояснил Джон.
— Великолепно. Этот двойной шов — высокий класс. У меня есть несколько таких рубашек.
Прихлебывая чай, я мысленно задавал себе вопрос: интересно, знает ли мисс Марси Нэш, живущая в Нью-Йорке, на расстоянии миллиона миль отсюда, как шьют первоклассные изделия, которыми она торгует?
— Пойдемте, — сказал я Джону.
Мне не хватало воздуха.
Я перевел разговор на погоду.
— Летом здесь, наверное, просто ужасно.
— Очень высокая влажность, — отозвался Джон.
Мы это уже проходили. Поэтому я знал, что ему ответить.
— Совсем как в августе в Нью-Йорке, да?
— Почти.
— Но женщины не снижают темп работы?
— Простите, я не понял.
— Я что-то не заметил там кондиционеров.
Джон глянул на меня.
— Здесь Азия, а не Калифорния, — сказал он. И мы поехали дальше.
— У вас в квартире есть кондиционер? — спросил я.
Джон Чан снова глянул на меня.
— Оливер, — ровным голосом произнес он. — Здесь на Востоке у рабочих другие взгляды.
— Правда?
— Да.
— Однако не думаете ли вы, что даже здесь, на Востоке, рабочий хочет заработать себе на жизнь?
Джон ничего не ответил.
— Значит, вы согласны, что на один доллар 80 центов прожить невозможно? — продолжал я.
Я понимал, что мысленно он давно уже меня прикончил.
— Здесь люди работают больше, — вполне справедливо констатировал он. — Наши женщины не читают модных журналов в салонах красоты.
Я почувствовал, что Джон Чан создал в своем воображении образ моей матушки, лениво развалившейся под феном.
— Возьмем, к примеру, девушку, которую вы видели, — сказал он. — Здесь работает вся ее семья. А ее мать по вечерам шьет для нас дополнительно.
— У себя дома?
— Да.
— Трудовое законодательство определяет это как «наемный труд». Верно?
— Верно.
Я на секунду умолк.
— Джонни, — сказал я. — Вы же кончили школу бизнеса. Вам наверняка известно, что в Штатах надомный труд считается противозаконным.
— Вы не знаете гонконгских законов, — улыбнулся он.
— Заткнитесь, подлый лицемер!
Мистер Чан нажал на тормоз, автомобиль дернулся и резко остановился.
— Я не обязан терпеть ваши оскорбления, — сказал он.
— Вы совершенно правы, — сказал я, открывая дверцу. Но будь я проклят, если я не заставлю его сначала выслушать то, что я хочу ему сказать: — Надомный труд противозаконен, — тихо произнес я, — потому что он нарушает профсоюзный договор о минимальном уровне зарплаты. Люди, работающие дома, получают столько, сколько наниматель пожелает им заплатить. Что обычно равно нулю.
Джон Чан бросил на меня яростный взгляд.
— Ваша речь окончена, мистер Либерал?
— Да.
— В таком случае для разнообразия послушайте меня и познакомьтесь с местными фактами. Здесь рабочие не вступают в профсоюзы, потому что хотят делить свою зарплату на двоих, хотят, чтобы их дети работали, и хотят что-нибудь заработать. До вас дошло?
Я не удостоил его ответом.
— К вашему дурацкому адвокатскому сведению, — сказал в заключение Чан, — в Гонконге не существует минимального уровня зарплаты. А теперь убирайтесь к дьяволу!
И прежде, чем я успел сообщить ему, что я уже давно там, он умчался прочь.
Объяснения тому, что мы делаем в жизни, многочисленны и сложны. Предположительно, зрелые особи должны придерживаться правил логики и следовать велениям разума. Обдумывать свои поступки, прежде чем их совершать.
Однако не исключено, что они никогда не слышали о том, о чем однажды поведал мне доктор Лондон. Спустя долгое время после того, как все было кончено.
Фрейд — да, сам Фрейд — однажды сказал, что на житейские мелочи мы, разумеется, должны реагировать, руководствуясь своим разумом. Но принимая важные решения, мы должны прислушиваться к голосу своего подсознания.
Марси Биннендейл стояла на высоте шестисот метров над гаванью Гонконга. Наступали сумерки. В городе загорались свечи.
Холодный ветер сдувал ей волосы на лоб, что прежде казалось мне прекрасным.
— Посмотри на эти огни, — сказала она. — Отсюда видно все вокруг.
Я ничего не ответил.
— Хочешь, я покажу тебе все достопримечательности?
— Я сегодня уже достаточно насмотрелся. Вместе с Джонни.
— А-а-а… — проговорила она.
Постепенно до нее дошло, что при встрече я не ответил на ее улыбку. Я смотрел на нее и думал: «Неужели это женщина, которую я… чуть не полюбил?»
— Что-нибудь не так? — спросила она.
— Все не так, — ответил я.
— Например?
— Ты заставляешь маленьких детей работать в своих потогонных мастерских.
— Все так делают.
— Это не оправдание, Марси.
— Вы только посмотрите, кто это говорит, — спокойно заметила Марси. — Мистер Барретт, наследник массачусетских текстильных магнатов!
Я был к этому готов.
— Не в том дело.
— Черта с два! Они воспользовались ситуацией точно так же, как местные промышленники.
— Сто лет назад меня там не было, и я не мог сказать, что меня от этого тошнит.
— Ты просто ханжа, — сказала Марси. — Кто назначил тебя на роль реформатора вселенной?
— Послушай, Марси. Я не могу этого переделать. Но будь я проклят, если я стану в этом участвовать.
Она тряхнула головой.
— Оливер, вся эта гнусная либеральная болтовня не более чем предлог.
Я глянул на нее и ничего не ответил.
— Ты хочешь со всем покончить. И ищешь подходящего повода.
Я мог бы сказать, что более подходящего повода не найти.
— Брось, — сказала она. — Не лги самому себе. Если б я пожертвовала все на благотворительные цели и отправилась учительствовать в Аппалачи, ты нашел бы другую причину.
Я задумался. Мне было ясно только одно — я хочу уйти.
— Возможно, — согласился я.
— Тогда почему бы тебе не набраться храбрости и не сказать прямо, что я тебе не нравлюсь?
Хладнокровие Марси таяло на глазах. Она не огорчилась. Не рассердилась. И все же явно начинала терять свое баснословное самообладание.
— Наоборот. Ты мне нравишься, Марси. Я просто не могу с тобой жить.
— Оливер, — спокойно сказала она. — Ты ни с кем не сможешь жить. Ты по сей день настолько одержим мыслями о Дженни, что просто не желаешь ни с кем связываться.
Я не мог ничего ответить. Пробудив воспоминания о Дженни, она причинила мне страшную боль.
— Я знаю тебя вдоль и поперек, — продолжала Марси. — Все твои разговоры о борьбе за гражданские права — не более чем притворство. Просто благовидный предлог для того, чтобы соблюдать траур.
— Марси!
— Что?
— Ты — холодная бессердечная блядь!
Я повернулся и пошел прочь.
— Подожди минутку, Оливер.
Я остановился и поглядел на нее.
Она стояла и плакала. Очень тихо.
— Оливер… Ты мне нужен.
Я ничего не ответил.
— И я тебе нужна.
На какую-то долю секунды я остановился, не зная, что делать. Я посмотрел на нее. И понял, какой безнадежно одинокой она себя чувствует.
Но в том-то и дело.
Я тоже.
Я обернулся и пошел вниз. Не оглядываясь назад. Спустилась ночь.
И я хотел только одного — чтобы меня поглотила тьма.
— Что вы предпочитаете, доктор?
— Пирог с лимоном.
Джоанна Стайн, доктор медицины, протянула руку через прилавок и положила себе на поднос кусок пирога. Этот кусок и два черенка сельдерея составляли ее ланч. Она сообщила мне, что соблюдает диету..
— Странная диета, — заметил я.
— Ничего не могу с собой поделать. Я страшная сластена. Сельдерей требуется для очистки совести, — сказала она.
Прошло уже две недели после моего возвращения. Первые дни я чувствовал усталость, еще несколько дней — вялость. А потом, как бы вернувшись к исходной точке, я просто почувствовал себя одиноким.
Разница заключалась только в одном.
Два года назад горе вытеснило все остальные чувства. Сейчас я знал, что нуждаюсь в обществе какого-нибудь человека. Какого-нибудь симпатичного человека. Я не собирался сидеть и упиваться своим горем.
Единственное, что мешало мне позвонить Джоанне Стайн, была необходимость сочинить какую-нибудь дурацкую историю, которая объяснила бы, где я так долго пропадал.
Но она ни о чем меня не спросила.
Когда я позвонил ей, она просто сказала, что рада слышать мой голос. Я пригласил ее пообедать. Она предложила ланч у себя в больнице. Я немедленно примчался, и вот мы с ней сидим за столиком.
