Переход Якова Ароновича в лоно православия не добавил к нему любви ни с какой стороны, но дети Владимир и Ольга были окрещены — все по-людски. У тети Оли (она не имеет никакого отношения к тете Нюре) в ее стародевичьей комнатухе, где жили страшные суставчатые фикусы, толстые краснолицые бегонии, хитренькие остроносые фуксии и настырная герань, в чреве громадного комода-бегемота доживала век кружевная крестильная рубашонка, переложенная старинно пахнущими кукольными подушечками. Они назывались замечательно: саше. Жаль, так и не сыскалось жениха для тети Оли, а была недурна: маленького росточка, круглолицая, сероглазая, румяная, с богатой косой ниже, как тогда говорилось, талии. Многих мужчин такой тип приводит в умиление, рождая обманчивую мысль о кротости. Возможно, замкнутый и обидчивый характер Ольги был ее одиночеству причиной, а может быть сработала мина замедленного действия: двойное, от всей души, в четыре мегатонны с дистанционным управлением, христианско-иудейское проклятие. Горда, горда и бедна была Ольга. Продавала на рынке комнатные цветы-подростки в жестяных банках из-под свиной тушенки, ни ломаной копейки помощи ни от кого не принимала, а от проходящих мимо хорошо одетых родственников отворачивалась, чтобы не опозориться их жалостью. Умерла тоже тихо и независимо, чтобы никто не лез с советами.
Володька же вырос молодцом: роста хорошего, широк в плечах, подбородком квадратен, сестру Ольгу не одобрял, характером тверд и стал водоплавающим сталинским соколом. Волжским сталинским соколом стал. Был на Волге — так и тянет спеть басом на извеcтный мотив — обком. Не вполне, если быть точной, обком, а своя богатенькая куркульская Волжская бассейновая парторганизация. А Владимир Яковлевич (Владим-Яклич, уважительно, по-партейному) трудился в ней инструктором. Кого, зачем и каким образом он инструктировал — дело темное, но такой воблы, какую я едала у него, уж точно, немногим избранным отведать удавалось. Солнечным янтарем просвечивала. Это, конечно, позорный литературный штамп «янтарем просвечивала», но что же делать, если она, хоть головой об стенку бейся, именно янтарем просвечивала и абсолютно ничем другим не просвечивала.
Не очень хорошим человеком был Володька. Вот тут и доходит, пожалуй, очередь до тети Нюры — я постепенно и плавно к ней подбираюсь. Начнем с того, что осторожный в этих делах Володька на ней все же женился. Нюра работала в НКВД секретарем-машинисткой. Классная машинистка была, туда на технические должности неумех не брали. Скромные должность и зарплата компенсировались в глазах дяди Володи высоким престижем и авторитетом организации…
Семейных хроник следует опасаться — нынче тьмы авторов в поисках корней нещадно трясут родовое древо, осыпая нас бабушкиными кузинами, скрывавшими от большевизанов свое дворянство путем унизительного переноса ударения в фамилии или удачным усекновением превращаясь из опасных Шереметьевых в надежных Шереметенко. На нашу голову валится второй муж бабки с пятью каплями голубой шведской крови, сосланный Луначарским из Петербурга в Москву, или же тетка из Перми, дружившая, по преданию, с близорукой мазилой, эсеркой Каплан… Толстые журналы сочатся мемуарами.
Понимаю, сочувствую читателю, но и я не могу удержаться от соблазна: у Нюры и Володьки было два сына. Юрка (тоже знатный алкоголик) и уже слегка знакомый нам Виктор-Витроний. Коварная штука — гены. Была во дворе у нас такая, не сказать чтоб интеллектуальная игра: «на кого бог пошлет». Один что-то кидал и на кого-то другого падало, в общих чертах. Юрка и Витроний были на семьдесят пять процентов русские, а по общему складу загадочной души на все девяносто. Трудно понять, какие высшие силы, хихикая и потирая руки, послали им гены еврейской внешности, при этом не самого лучшего дизайна. Получились они оба чернявыми, носатыми, тщедушными (но жилистыми и емкими). Привесь им пейсы — и на Шипсхед-Бей всякий ребе скажет «Шолом», а на Краснодарщине даже и без пейсов ни один казак не усомнится такому напомнить, кто Россию споил да в таком виде и продал.
Но у дверей углового гастронома номер двадцать один, который отпускал спиртное только с двенадцати, общество было озабочено более актуальными проблемами. Вопрос национальной идентификации не актуален, когда уже без четверти, стрелка часов приклеилась к циферблату, душа спалилась в уголь, сердце прилипло к желудку, а трешник, зараза, то ли был вчера, то ли завтра обещали одолжить… Но нет его. А нужен вот сейчас позарез, иначе каюк.
Нюра сыновей любила — только «Юрочка», только «Витенька». Кличку «Витроний» придумал сокол Володька. Я не подозреваю его в знакомстве с Вергилием или Светонием и вас умоляю этого не делать. Но в партшколе, говоря о бесспорных приоритетах отечественной науки, упоминали о красиво звучащем элементе менделевии, названном в честь нашего гениального химика Д. И. Менделеева, который к тому же тестем поэта Блока состоял и чемоданы тоже замечательно клеил. Научное имя «Витроний» не помогло — Витька к наукам не склонялся, чемоданы презирал, зато классу к шестому прилично выучился пить и чем дальше, тем больше позорил звание советского молодого человека. Володька его лупил как Сидорову козу — тоже не помогало. Все равно позорил. Не помогало и старшему, Юрке. Сыновья не желали сходить с твердо избранного пути…
Каждый раз, без пропусков, на ноябрьские мы получали от Нюры открытку. Вспухали пузырями алые стяги, с вершины флакончика-Кремля испускала лучи здоровенная звезда, а в нижнем левом углу миниатюрная «Аврора», пренебрегая исторической правдой и географической реальностью, делала свой исторический «Ба-бах!» в направлении Спасской башни. Отчетливо антисоветская открыточка — куда смотрела цензура?
Тетя Нюра поздравляла нас с очередной славной годовщиной и в связи с этим желала крепкого здоровья. В этом была логика.
На ноябрьские у Нюры собирались. В гости ходили чинно, тщательно наряжались, а не заскакивали, как в булочную, в чем попало. Тупоносые бежевые лодочки завертывали в газету, вынимали из шифоньера креп-сатиновое платье с вышивкой «ришелье» на манжетах и воротнике. Мужчины при гастуках все. Нюра мечет на стол портвейн «Три семерки», белую «Московскую», винегрет, сыр костромской, шпроты рижские, колбасу отдельную, воблу партийную, пироги с капустой и яйцами, пироги с ливером. Двух рюмок не хватило — к соседке сбегала. Та ей всегда — пожалуйста, Анна Тимофеевна! Мы — вам, вы — нам. Всегда выручим! Тарелки с узором, ложки мельхиоровые… а где вилки? Не видать!
— Нюра, а что же вилки-то? Не положила. Забыла?
— Уж не знаю, как и сказать, Любочка, — жеманилась Нюра. Крашеные губки сердечком, духи «Красная Москва».
— Да уж скажи, как есть.
— Ах, Любочка, Вовочка об Юрочку все вилочки погнул…
Винегрет и шпроты поели ложками. А к пирогам вилок не надо. Главное, что алкашей этих, Юрки с Витькой, дома не было: ни шума, ни скандала, выпили-закусили по-хорошему, всем всего хватило. Семен анекдот рассказал:
— Возвращается, значит, муж из командировки. А у жены, сами понимается, хе-хе, начальник в спальне. Она его того… быстрей под кровать. Ну, муж входит и слышит под кроватью кто-то чихает. А это начальник от пыли — у них под кроватью полно пыли было. Муж-то и спрашивает: «Жена, кто это там у тебя под кроватью чихает?» — «А это собачка наша, Шарик». Он руку под кровать: «Это ты, Шарик?» — «Ага, это я, Шарик, — отвечает тот, — гав-гав!» Я, говорит, Шарик, — представляете, ха-ха-ха! — и гав, значит, гав! Лаять начальник-то стал! Умора!
Потом про тещу с зятем рассказал — ухохочешься. Семена любили приглашать, такой он веселый, простой, а ведь завотделом в «Сельхозпроекте». Посмеялись, попили чайку с шоколадными конфетами и вафлями. У Нюры с Володей всегда с продуктами было неплохо — работали в очень хороших местах.
— Нюра, спой, что ли.
Она никогда не ломалась, как некоторые: не в голосе, мол, сегодня, и настроение что-то не то. Чтобы подольше уговаривали.
Вставала, вздохнув, закрывала глаза, руки замком перед грудью и сразу в полный голос арию Аиды:
Вернись с победой вновь!
В моих устах безбожно это слово.
Дав отцам моим победу,
Он оружье поднял на них,
Чтоб возвратить мне отчизну,
Мое царство гордое и имя,
Что здесь должна скрывать я…
Для разговора Нюра использовала довольно пошлый голос, мяучий даже какой-то. С таким голосом только в секретари-машинистки. И отдельный голос для пения. Мягкое и сильное сопрано, как золотая прозрачная вода, которая чуть колышется в тайных лесных торфяных озерах. Комната наливалась густым медом звука. Желто-синяя лапчатая обивка дивана обернулась восточной парчой, в гипсовых вазочках на этажерке ждут своего часа темные благовония и любовное зелье из яда кобры и сердца соловья. Дяди-Володина востроносая Нюра, чье царство гордое и имя она скрывает, не зря закрывает глаза. Нельзя же петь таким голосом и смотреть на недоеденный винегрет и окурки.
