— Кто из них кто? — спросила Серафима, вглядываясь в неподвижные верхушки берёз, уже выстреливших из черных почек первые лапки зелени. — Слабо попискивает самочка, а этому не терпится. Или наоборот?
— Не знаю. Обычно у самочки голос тоньше. Значит, она где-то там… Скоро подлетит поближе…
— Подлетит, куда денется?.. Все мы подлетаем, кроме некоторых, — намекнула Серафима. — Чего ты не хотела, чтобы пасынок нас подвёз?
— А ты чего разохотилась? — спросила Люба.
— Весна! Тебе — хорошо. Захочешь — на раз замуж выйдешь. А мне, при моей фактуре?…
— Да брось ты унижать себя. Брось курить — и расцветёшь! Таких ли ещё берут замуж? — сказала Люба и осеклась, поймав себя на бестактности.
— Ладно, проехали! И двигаем дальше, — потянула Серафима Любу к машине, сделав вид, что не заметила оговорку коллеги на счет «таких ли ещё…»
Оказалось, что от рощи до колхоза «Ударник», куда держала путь съёмочная бригада, надо только обогнуть поле, по которому, стреляя кольцами дыма, мотался трактор с сеялкой, да переехать мост через реку, ещё не вошедшую в берега.
— Дальше куда? — откинув форточку в кузов, спросил шофёр.
— Ищи в селе серую двухэтажку, или дальше, на выезде есть аллея и большой деревянный дом, — сказала Люба, чувствуя, как начинает учащаться буханье сердца.
Так и не поняв, куда ехать, шофёр дернул «буханку» и погнал вперёд, мотая её в надежде вырваться из глубокой грязной колеи.
— И тут твой Сокольников был председателем? — спросил оператор, едва удерживая подпрыгивающий кофр с камерой.
— Нормальная была дорога! Не асфальт, конечно… Тракторами разбили…
Машина остановилась на площадке перед двухэтажным домом из силикатного кирпича. Широкая дверь в него была распахнута, обнажая лестницу на второй этаж. По одну сторону входа невысокая бочка с водой. По другую — длинная тонкая скоба с горкой грязи под ней — скребок для сапог.
— Приехали! — выглянув из машины, протянула Серафима. — А мы, дураки, без резиновых сапог… Кто бы знал?
— Не догадалась, — ответила Люба. — Но говорила же, что надо позже ехать. Найдём чего-нибудь здесь.
— Давайте уж перенесу вас в дом, — предложил шофёр. — Я-то знал, куда едем… — Он подхватил упавшую к нему в руки Серафиму, занёс на крыльцо, потом как же перетащил оператора и Любу.
— Это что у нас за оказия? — появился на лестнице «мужичёк с ноготок» в высоких резиновых сапогах, в расстегнутой фуфайке, без шапки и… в галстуке.
— Митрич, милый, здравствуй! — прощебетала Люба и побежала к нему по лестнице.
— Никак Любовь Андреевна?! Господи, кто бы знал? — распахнул он руки. — Какими судьбами? Каким ветром?
— По вашу душу, Аскольд Дмитриевич! Вот приехали… Будем передачу делать. Не выгоните? Я же вашими молитвами теперь на телевидении, — тараторила Люба, разглядывая его. Изменился. Постарел. Или не брился давно? — Вот мои товарищи: режиссёр Серафима, оператор Виктор. И шофёр — переносчик через вашу грязь. Как вы тут?
— По-старому, Любовь Андреевна. По-старому. Куда бы нам поговорить-то? Может, в столовую, покормиться с дороги? Дорога-то уж больно шальная… Как доехали-то?
— Живы. Но завтрак уже утрамбовался. Можно и в столовую, — ответила за Любу Серафима. — А мы туда, по городской глупости, пройдём без сапог?
— Мы сейчас задним двором выйдем, а там сухо будет. — И побежал вниз по лестнице, свернул за неё. — Вот тут мы пройдём, — показал он на второй выход. — А там два шага!
Серафима придержала Любу.
— Это твой Митрич и есть? — прошептала ей в ухо. — Мать, предупреждать надо…
— Подожди, ты ещё его узнаешь…
— Если в траве различу…
— Различишь!
В столовой Митрич прошёл, было, в малый зал, но тут же вернулся к гостям.
— Пойдёмте в общий зал, посидим там в уголке, там, вроде, светлее, — смущённо выговорил он. — А хочешь, так и туда можно, — сказал он Любе. — Ты, наверно, их знаешь…
— Кто там?
— Старший сын Анатолия Сафроныча с адвокатом. Второй день тут. Документы по бывшему вашему дому смотрят, решения правления, правильно ли оформлен домом для приезжих.
— Попали… — выговорила Люба.
— Мы помешаем им что ли? — спросила Серафима.
— Другие гости в доме вон помешали… Землемеры тут были, так, видишь, мешают осматривать комнаты, сличать мебель со списком…
— Во, пасюк! Ты же говорил, что всё там колхозное.
— Не верят. Сверяют все бумаги.
— Ладно. Веди нас туда! — твёрдо сказала Люба и пошла к малому залу.
— Бог ты мой, какие люди! — поднялся Игорь из-за стола и раскинул руки, будто хотел обнять Любу и вошедшую за ней кампанию. — Лазарь, вот моя мачеха! — сказал он сидевшему рядом лысому мужчине в накинутой на плечи телогрейке. — Проходите. Какими судьбами?
— Прослышали, что ты шерстишь тут бумаги, приехали посмотреть, чего нароешь, — ответила Люба, занимая за столом точно то место, которое ей было отведено на поминках.
— Кто-то же должен был рыть, если мачеха сбежала, как от пожара, забыла, что у неё есть пасынки… Полгода прошло, и вот ищем, что можно по закону. Кстати, а завещания случайно он не оставил?
— Мне он завещал добрую память о нём, а что вам — не знаю. Похоже, что только жажду к…
Почувствовав по крепнущему голосу, что Люба начинает расходиться, Серафима дёрнула её за руку, мол, не заводись.
— Между пррочим, вполне ррезонный вопррос задаёт мой дверритель, извините, не имею чести знать ваше имя-отчество, — напирая на «р», вставил лысый в телогрейке.
— Любовь Андрреевна, — с вашего позволения, в тон ему ответила Люба.
— Остынь, — шепнула ей Серафима. — Мы еле добрались сюда, а вы как доехали? — спросила она Игоря.
— Как на крыльях и в надежде, что было за чем ехать.
— Ну да, «надежды юношей питают», — поддакнул Митрич.
— Ты только не питай людей одними надеждами, накорми лучше с дороги, — сказал ему Игорь.
Митич подхватился на кухню узнать, чего ещё там осталось, после развоза обеда механизаторам.
— И коньячку посмотррите там, — крикнул вдогонку адвокат. — А то здесь больше ничего не осталось.
— Весна, товарищи. Не держим. В сельмаге разве, да и то, поди, ничего нет, — остановился Митрич и развёл ручонками.
— А ты поищи! Что за порядки тут у вас? — недовольно спросил Игорь. — Такие гости приехали…
Люба встала из-за стола, пошла с Митричем на кухню, предупредить, чтобы ничего лишнего не искал.
— Мы работать приехали, а эти тоже обойдутся, — сказала она. — А поселишь ты нас где? Мы дня на три к тебе.
— Ой, не знаю, матушка! Они ведь даве землемеров-то у меня выселили. И вам бы спроситься у них…
— Митрич, миленький, ты кого боишься? Кто они тебе? — изумилась Люба.
— Да ведь вдруг накопают чего…
— У них, что, решение суда есть или санкция прокурора на обыск? Отбери бумаги, и пусть отдыхают! Или у вас есть чего накопать?
— Колхоз ведь это, голубушка!.. Кому чего надо, тот и найдёт. Доят нас, кому не лень и на все четыре стороны…
— Ну, если вы такие дойные… Я что-то не помню, чтобы Сокольникова кто-то доил…
— Сравнила сокола с полёвкой! — выговорил Митрич, отчаянно хлопнув себя по ляжкам.
И Люба вдруг увидела в нём совершенно другого человека. Не умного и хитренького, каким впервые открыла его для себя после поминок мужа, и к какому ехала за интересным разговором, а маленького, суетливого, забитого «недомерка».
— Ты же председатель, Митрич! — попыталась она вернуть образ человека, наставившего её на новую жизнь.
— Опять нет, Любовь Андреевна. — Хотели тогда поставить, а собрание не утвердило. Стёпка Дурандин полез и перебил, было, да и ему райком прикрыл дорогу. Так пока и хожу в исполняющих… Извёлся уже, хоть съезжай отсюда. Народ-то совсем по-другому смотрит: избранный ты или нет?
— Жалко. А я надеялась… Ладно, пойдём, пусть нас всё-таки покормят… Девушки! Здрасте! Накормите чем-нибудь четверых? — спросила она женщин, сиротливо сидевших в уголке кухни…
— Ой! Гляньте! Любовь Андреевна! — вскочили обе навстречу. — А мы вас по телевизору теперь видим! Чего к нам?.. Кормить-то чем, Митрич? Мясо у нас да картошка остались. Огурчики только ещё разве… солёные!..
— И хорошо, — сказала Люба, пытаясь узнать которую-нибудь из женщин, чтобы назвать по имени. Не узнала. — Спасибо. Давайте картошку с мясом. Пойдут и огурчики…
— Только к ним-то ничего нету с приездом вам… Может, домой мне сбегать разве? У мужа там первачок, вроде, оставался…
— Я те покажу первачок! — взвился Митрич. — Сказано, на севе ни-ни! Тут люди посторонние, а она «первачок»!
— Спасибо, спасибо! Обойдёмся! — сказала Люба и, обняв Митрича за худенькое плечо, повела к своим, отмечая по дороге перемены и в столовой. Как-то пожухло здесь всё. Дерево потемнело, лак потрескался и затёрся на косяках. А Митрич-то как изменился! Укатали что ли чем-то мужичка? Или тогда-то он коньячку глотнул?
