Поверхность стекла была перечеркнута наискось тонкой, глубокой царапиной.
Неужто — станком? Вот это да! Умудриться надо; так — и алмазом сложно сделать… Вот, однако, что злость и чувство опасности с людьми творят.
Только сейчас он почувствовал на плечах пальцы Кати — та, стоя в ванне, крепко держала его, точно боясь, как бы не упал.
— Что случилось?! Что?! Плохо стало?!
Голос ее, исполненный тревоги, доносился словно откуда-то издалека.
— Да нет, ничего, — через силу ответил Петяша. — Ничего…
— Ты же чуть не упал; что с тобой? Сердце?
Что со мной? Как бы самому-то понять, что такое со мной…
Оборотившись к Кате, Петяша изо всех сил постарался изобразить бодрую улыбку:
— Ничего. Ерунда собачья. Прошло уж.
День, полный ничем более не омраченной радости, сменился вечером, а после, ежели верить показаниям стрелок будильника — впрочем, стрелкам-то на кой хрен врать? — наступили следующие сутки. Тогда все трое улеглись, наконец, спать.
Некоторое время поворочались, отыскивая каждый для себя наиудобнейшее положение, и затем Петяша, провалившись на миг в черноту, вдруг обнаружил себя стоящим на высокой, дикой горе. Вокруг, под пронзительно-ярким синим небом, куда хватало глаз, возвышались и еще горы, но те — все были пониже.
Внизу пространство меж ними сплошняком заполняли густые, мохнатые, темно-зеленые вершины сосен — или, может, кедров. Откуда-то сзади и снизу доносился мерный глухой рокот. Но, прежде чем обернуться, Петяша взглянул под ноги и увидел, что стоит по щиколотку во влажном, искрящемся на жарком июльском солнце снегу. Возле самого носка левого ботинка из вдавлины в сугробчике, пружинно распрямившись, выскочил на волю свежий, упругий подснежник.
Позади, далеко внизу, бурлила, рокотала среди окруженных тайгой каменных россыпей река — неширокая, но быстрая, норовистая. Ей тесно было среди огромных, — метра по два в поперечнике, — даже отсюда различимых докругла окатанных валунов, навалом облегших берега. Курумники, вспомнил Петяша.
Вслед за этим вспомнившимся вдруг названием подобных каменных россыпей пришло и понимание того, что река ему знакома. Внизу, под горой, текла Мрас-Су, где Петяше случилось побывать — давно, еще до отъезда в Петербург, друзья уговорили отправиться с ним в сплав на байдарках. И не пожалел — понял, что не пожалеет, как только, покряхтывая под пятидесятикиллограммовым рюкзаком, спустился на берег по трапу пассажирского вертолета, забросившего группу почти к самому истоку реки.
В тот раз дикая, никем не тронутая тайга, чистая, громкая вода и всеобщая основательная, величественная прочность и вечность пейзажа неизменно внушали ни с чем не сравнимое ощущение покойного единства с миром.
Теперь же окрестный вид, скорее, внушал тревогу; общее настроение тайги, воды и гор, пронизывая все Петяшино существо, вызывало расходящиеся откуда-то изнутри волны зябкой дрожи.
Прижмурив глаза, мигом утомившиеся от слепящего снежного сияния, Петяша повернулся против солнца и только теперь заметил, что он здесь не один. По левую руку от него, прямо в снегу, сидел, поджав калачиком ноги, желтолицый седой старик в кепке, дешевом рябовато-буром пиджачишке и синих рабочих штанах, заправленных в аккуратные, хотя и далеко не новые кирзовые сапоги с подрезанными голенищами.
Старик был знакомым. Едва увидев его, Петяша тут же вспомнил, как они с товарищами, без малейших затруднений пройдя верхнюю треть реки, которой в турклубе его родного города неизменно пугали «салажат», остановились перед первым взаправду серьезным порогом — осмотреться, в первый и последний раз за ходку облачиться в полное снаряжение туриста-водника и заодно сфотографироваться — в солидных касках, при толстых, вроде кирас, спасжилетах, с веслами наперевес. Тут-то из-за излучины вывернула длинная, узкая лодочка-«ветка» с подвесным «Вихрем» на корме. Заглушив мотор, из нее — совсем по-молодому резво — выпрыгнул на берег вот этот самый старик. Подхватив со дна своей «ветки» косу, он немедля встрял между замершими уже в картинных, с веслами наизготовку, позах Петяшей и его боцманом — Саней Рыжим. При этом лицо старика озарилось бесхитростной, доброй, но вместе с тем — Петяша мог бы в этом поклясться — исполненной глубочайшего ехидства в адрес заезжих бледнолицых улыбкой. Юрий Георгиевич, самый старший из группы, ко всеобщему удовольствию запечатлел живописную троицу своим «Зенитом».
Засим старик, на основательно изломаном русском — и даже не русском, русскими в этом странном, причудливом языке были только слова — выспросив имена всех четверых, но сам так и не назвавшись, поинтересовался, не найдется ли у кого крючков для взаимовыгодного обмена на свежий, домашней выпечки хлеб. Лишних снастей не оказалось, не предполагали на этот раз вплотную заниматься рыбалкой, и потому Петяша — во всей компании курил один он — выделил занятному аборигену из своих запасов две пачки «Беломора» и еще, шику ради, одну лицензионного кишиневского «Marlboro», рассудив, что старик вряд ли видел что-либо подобное в ближайшем сельпо. Каковое, кстати, располагалось — ни близко ни далеко — километрах в пятидесяти ниже по течению.
Старика подарок обрадовал — он-то, как выяснилось, пробавлялся исключительно бийской махрой, купленной еще в весеннюю поездку в это самое сельпо, а после нее, родимой, и «Беломор» сойдет за деликатес. Проявившему, таким образом, неслыханную щедрость Петяше он посулил сделать так, что «твой тайга ходи, никакой люди твой не трогай: вода-люди не трогай, ветер-люди не трогай, медведь-люди не трогай, волк-люди не трогай…» Перечень живых (в понимании старика) сущностей, которым отныне возбранялось трогать Петяшу, оказался довольно длинен, но сути дела отнюдь не исчерпывал. По возвращении Петяши домой старик и вовсе брался «твой смотреть всегда, твой хорошо расти будет, шибко».
Слова его, до глубоко запрятанного смысла которых лишь с огромным трудом удавалось донырнуть, звучали не более правдоподобно, чем трескучая, распевная болтовня привокзальных цыганок, охотящихся за кошельками тех, кто имеет глупость довериться им. Однако, ежели вслушаться повнимательней, становилось ясно: старик вполне уверен в том, что говорит. Уверенность его была столь абсолютна, что внушала даже некоторую тревогу.
Посмеявшись бесплатному представлению — надо ж: шаман, экая таежная экзотика! — распрощались со стариком, расселись по байдаркам и… несмотря на неопытность боцманов, из которых по Мрас-Су никто раньше не ходил, проскочили пороги без сучка и задоринки. А после всю дорогу, вопреки всем городским долгосрочным прогнозам, наслаждались теплой солнечной погодкой. Лишь однажды во время дневки близ стоянки, буквально километрах в пяти, разразилась зверская гроза, но на товарищей не упало ни капли, хотя стихийное бедствие, по наблюдениям Сани Рыжего, совершило вокруг их лагеря аж полных четыре оборота.
— Видишь, — смеялся тогда Саня, — дед-то — и правда шаман сурьезный!
После, посерьезнев, объяснил, что такие причуды погоды в горах случаются запросто.
А через полгода Петяша, сам не шибко-то понимая, за каким рожном, взял да сорвался в Петербург…
— Мой крючки шибко нет, — сообщил старик. — Крючки нет — мой шибко худо: таймень-люди лови — нет. Твой, мольч, крючки — есть?
Вздрогнув от такого неожиданного вмешательства человечьего голоса в своеобразный звуковой фон тайги, реки и гор, Петяша отрицательно покачал головой.
Но старик продолжал выжидающе, с прямо-таки ленинской портретной хитрецою глядеть на него, и тогда Петяша сообразил, как тут требуется поступить. Хлопнув себя — в наказание за тугодумство — по лбу, он достал из кармана новый платиновый портсигар и угостил старика сигарой. Тот, одобрительно повертев презент в узловатых, коричневых, будто старая дубленая кожа, пальцах, спрятал ее в нагрудный карман.
— Твой хорошо расти, — удовлетворенно констатировал старик, смерив Петяшу взглядом. — Скоро, мольч, совсем большой расти.
— Куда ж мне еще больше расти-то, дед? — с легкой, неизвестно чем вызванной грустью спросил Петяша. — Некуда дальше-то…
— Твой хорошо большой расти. — Старик слегка сдвинул брови. — Мой смотри — твой расти… Мой шибко хорошо смотри — твой, мольч, обратно приходи, больше уходи — нет.
Грусть сменилась испугом — уж слишком серьезно звучали слова старика, словно он и в самом деле имел власть навечно оставить Петяшу на вершине вот этой самой горы.
— Что ж мне здесь делать? — жалобно спросил Петяша. — Холодно тут. А там — дом у меня, друзья… и враги, пожалуй, тоже, как же без них…
Черт знает, какую хрень несу, подумалось почти тотчас же. Враги-то тут при чем?
— Пустое, мольч. — Взгляд узких щелочек-глаз старика, казалось, пронзал насквозь. — Ты должен вырасти. Только помни крепко, парень: нет друзей. Нет врагов. Друзья — руки твои, ноги твои… Враги — пища твоя… Да только с этим, мольч, охота плохая. Не защитит. Игрушка… — Старик кивнул на правую руку Петяши, который только сейчас заметил, что сжимает в пальцах свой пластиковый бритвенный станочек. — Возьми вот.
