Ох, засидела я свои ноженьки. Какой же ты душевный, спаси тебя бог!..
Да, постой, погоди! Чуть не упустила самого главного.
Ты, касатик, не думай, что мои дети будут век мучиться со своими. Не-е-ет, не будут! Есть у меня наговоренная землица в узелке. Одна знахарка дала. Так я посыплю на пороге у каждого. Они враз расскочутся. Развяжу им руки. Если и тебе приспичит в жизни; так ты не стесняйся, обращайся ко мне. Я тебе помогу. Хочешь, я свой адрес оставлю?
1959
На улице метель насыпает тугие сугробы. Глухо бухают в стену непримкнутые ставни. Где-то тревожно гудят провода. В комнате сумрачно и холодно. В замерзшее окно косо хлещет снежная пыль. А бабушка ничего не понимает, памяти у нее нет. Вовке надоело учить ее.
— Это часы. Это стол. Это пальто. — Вовкин голосок звенит, как колокольчик. А шея у него тоненькая и голова большая — даже удивительно, как она держится. Бабушка повторяет за ним свядшим, неуверенным голосом. Вовка кивает, но терпение его кончается сразу, как только выясняется, что бабушка опять все забыла. Он раздраженно машет рукой, ныряет под кровать, тащит Власа, прижимает его к себе и серьезно смотрит на бабушку.
— Это кот, — говорит Вовка. А бабушкины глаза останавливаются на фотокарточках, которые висят над ее кроватью в порыжевшей рамочке. Фотокарточки поблекли и поседели, как бабушка. Но одна из них, в центре, новенькая: ее недавно прислала тетя Валя. Она с нее и смотрит — красивая, с расцветающей улыбкой. Тетя Валя прислала вчера телеграмму, чтобы ее встретили.
— Ба! Это кот! — в тысячный раз повторяет Вовка. А бабушка все смотрит. Все на карточки. Она может смотреть на карточки и час, и два. Ужас как это раздражает Вовку. Зачем она все смотрит? Они все равно ей ни о чем не напомнят. Потому что у нее память отшибло, говорит мама.
— Ба! Это автомобиль, — говорит Вовка, вытащив из-под кровати игрушки. Он всегда отвлекает ее от карточек автомобилем. — Видишь? Как у папы. Только у папы еще лучше. У папы настоящий!
У бабушки глаза делаются испуганными. Она жует беззубым своим ртом. Смотрит на автомобиль. Потом отворачивается к окну. Тужится что-то вспомнить. И, наверное, вспоминает. Но ничего не может выразить. Привстает, семенит к столу. Берет корочку хлеба, черневшую на голой крышке.
Вовка вспомнил: бабушка ничего не ела. Метнулся на кухню. Оттуда принес баночку с молоком.
— Опять мамка закрыла хлеб. — Он, надувшись, взобрался на стул, рядом с бабушкой. Сидел молча, уставившись в баночку. Чмыхнул носом, попавшейся под руку ложкой начал соскребать узорчатый лед со стекла. А когда замерзли руки, заревел, уткнувшись в бабушкин подол.
— Не надо, унучик, не надо, — говорит бабушка. И щекочет его макушку скрюченными пальцами. Вовка думает, думает и смутно догадывается, что мама прячет хлеб из-за бабушки. Но почему? Зачем? За что такая немилость? Не знает этого Вовка.
Протяжно скрипит дверь. Из снежного облака, ворвавшегося с улицы, выходит дядя Игорь Чащин.
— Погодка! Чудо! Здравствуйте, Вера Борисовна! — здоровается Чащин. — А ты, герой, чего заливаешься?
У дяди Игоря руки и ноги длинные. Он шагает метровыми шагами и сильно размахивает руками. Он смешной — сам высокий, носит длинное, до пола, пальто и издали похож на телеграфный столб, который видно в окно, когда солнечно. А живет он где-то на окраине города. Слушает лекции и часто заходит к бабушке. Чтобы наблюдать за ходом ее болезни. Только Вовке непонятно и смешно: как это может ходить болезнь и почему за ней надо наблюдать? Выдумает же этот Чащин!
Вовка познакомился с ним в поликлинике, в которую ходила бабушка. Дядя Игорь тогда был в белом халате и с резиновыми трубками в ушах, а какой-то блестящей штукой ослушивал бабушку, и Вовка смотрел на него с изумлением. Но теперь он запустил палец в рот, сосал из него холод и не обернулся.
— Ну что же ты? Герой! — засмеялся дядя Игорь и потер руку о руку. Потом оборвал смех, внимательно и долго смотрел на обледеневшие окна, на цвелый сухарь в молоке, на бабушку. Кусал губы, скрипел зубами и качал головой. Потом опять засмеялся: — Ничего, герой! Мы сейчас! — Подхватил угольное ведро длинными своими руками, кивнул подбадривающе Вовке от двери. — Выше голову!
Если бы вместо папы был дядя Игорь, Вовке и бабушке жилось бы хорошо. Он заботливый и сильный. Он одной рукой поднимает ведро с углем. И колет дрова так, что они как бы говорят «блеск!», «блеск!», и в комнате от них становится теплей. А папа всегда занят работой. Ничего дома не делает, только возится со своей «Волгой» и не знает ничего о Вовке и бабушке.
«Блеск!» «Блеск!»
Вовка помогает растапливать печь. Дядя Игорь колет и улыбается:
— А? Что? Горит?
Бабушка сидит на кровати, трясущаяся, жалкая, и вся как бы плавится слезами: в потухших глазах ее тоже зажигаются огоньки и дрожат. Она тоже улыбается, только чуть-чуть…
Дядя Игорь шевелит огонь и почему-то тоже глядит на него со слезами и говорит тихо, для себя:
— Нельзя не вмешаться… Если не поможет, в райком пойду! — Он кусает губы. То верхнюю, то нижнюю. И смотрит на горящие угли горящими глазами.
— Зачем в райком? — спрашивает Вовка.
— Совесть требует, — отвечает дядя Игорь и серьезно, как на взрослого, смотрит на Вовку: — Понимаешь?
Вовке приятно, что к нему обращаются, как к взрослому, и он кивает:
— Да. Понимаю.
У мамы пальцы тонкие, почти прозрачные. Лицо беленькое, нежное, а глаза, как у Власа, — зеленые. Вовка боится ее глаз — они колючие, злые.
Мама работает на папином заводе экономистом, и потому, наверное, она и дома такая «экономистка»! И всегда приезжает домой с папой. Очень она не любит ходить пешком, но сегодня папа встречает тетю Валю, и ей пришлось пройти пешком целый километр. А на улице метель, ветер…
Мама раскраснелась, но прошла мимо Вовки темной тучей. Даже не взглянула. А Вовке так хотелось обрадовать ее: «У нас уже тепло».
Она швырнула перчатки, шубу. Все осталось разбросанным, а мама подошла к зеркалу…
Мамина комната забита картинками, коврами, мебелью. И вещи эти отливают ледяной блеск, такой, как в глазах у мамы.
— Это дядя Игорь натопил, — говорит Вовка.
У мамы поднялись плечи. Волосы распустились по спине золотистым полукругом. Комната поседела от пудры.
— Закрой дверь, сынуля, — томным, тающим голосом просит она. — Я устала.
А Вовка топчется на месте. Ноги его как бы переплетает метель. Хотя в комнате жарко.
— Кому сказала? — говорит мама.
— Я кушать хочу, — плачет Вовка, и ему кажется: внутри него точно бы горит печка, которую зажег дядя Игорь, а вокруг все заледенело и поседело от маминых глаз.
— А я, по-твоему, железная? — кричит мама. — Я тоже голодна, но я терплю. Папа придет — приготовит, а я заболела.
Бабушка лежит в своей комнате на кровати, скрестив руки на груди, и еле дышит. Вовка взбирается к ней. И ему кажется, что и в ней горит печка, которую разжег дядя Игорь. И кажется, что и ее комната, бабушкина, седая и ледяная от маминого голоса и маминого взгляда. Он прижимается к бабушке. Она теплая, как печка. И глаза почему-то слипаются, и голова клонится к бабушке. Далеко-далеко что-то гудит, глухо бухает и щелкает. Ему кажется, что это щелкают мамины счеты. Кажется, что вокруг становится все холоднее, и он прижимается к бабушке еще больше.
— Привез? — слышит он голос мамы.
Вовка вскакивает — стрелой летит в мамину комнату. Но останавливается, пораженный: у мамы на лбу мокрое полотенце, она стонет. Около ее кровати стоит папа. Он весь кругленький и мягкий, как сладкая булка. Вовка бросается к нему, но папа такой же ледяной, как мамины глаза, отстраняет его. Пухленькие пальцы его кажутся костяшками с маминых счет.
— Привез, спрашиваю? — почти плача, раздраженно спрашивает мама.
На пороге появляется девушка, худенькая, с широко раскрытыми голубыми, как у Вовки, глазами, с расцветающей, робко расцветающей в седом облаке снега улыбкой и одетая в коротенькое заснеженное пальто.
Вовка сразу ее узнал — по фотокарточке. И удивился: щеки ее горели, как пламя в плите, которую разжег дядя Игорь.
— Я такая невезучая, — заговорила тетя Валя певучим голосом, целуя маму. — Где я, там горе.
«И правда, — думает Вовка, — мама всегда была здоровой, а тут сразу заболела».
— А это племяш? — засмеялась тетя Валя.
Она подхватила Вовку на руки, подняла высоко-высоко, и Вовке стало так хорошо — его даже папа не поднимал так высоко. И в ней есть что-то родное, близкое… Вот в губах. В щеках. И особенно в глазах. Они точь-в-точь, как у Вовки.
