После чего речь — из-за гордости за страну и ее государственность — перешла на то, чем нам следует гордиться, а чем — угрожать миру. Он считал, что надо использовать погоду.
— Ну, — спрашиваю я, — как?
— А что "как"? Самое паскудное из того, что у нас есть, это ноябрьская погода. Вот и надо переправлять ее в благоустроенные страны, заявляя свою ответственность за тайфуны и прочие катаклизмы. У нас же есть даже движение — "Субтропическая Россия". У них, правда, программная цель обратная, сделать среднегодовую температуру в РФ 20 градусов что ли… Впрочем, они предлагают ввести субтропический климат" лишь там, где население захочет. Чтобы те, кто любит морозы, не пострадали. Так что у них должны быть соображения по части такой петрушки.
Болтовня, казалось бы… А вот на следующий вечер, 15 ноября, я запомнил, смотрю телевизор. И что же? Диктор говорит: "По сообщению ИТАР-ТАСС, экстремальные климатические условия и новый атмосферный фронт, надвинувшийся на Великобританию, сегодня принесли удивительные результаты: на крайнем юго-востоке Англии стали приниматься радиопередачи из Москвы, забившие частоты, на которых вещает Би-би-си. В графстве Сомерсет теперь можно узнать, чем живет российская столица, какая там погода, послушать музыку. Расстояние между Сомерсетом и Москвой составляет около 3 тысяч километров и никогда ранее радиопередачи из столицы России в этом регионе Англии не ловились".
Страшное дело власть. И ведь это только то, что производится в нерабочее время, отвратившись от служебных забот…
Начиналось предзимье. Ниже ноля, снег еще не выпал, точнее — выпал однажды, но то ли растаял, то как-то просто исчез. Лужицы затянуло льдом, деревья под окнами по ночам потрескивали. В магазине "Рыбка", где-то возле него оторвался кусок жести, хлопал. Сумерки были белесые, будто отовсюду что ли влага вымораживалась, в иней. Я, конечно, уважал позицию "Субтропической России", но предзимье было моим любимым временем.
Я по-прежнему переводил, раздумывал над предложением пойти литредактором в некий культурный орган, сомневался. Снегири под окно однажды прилетели— много, чуть ли не дюжина, облепили куст, который летом был шиповником. Листья клена, упавшие, еше сохраняли цвет, но уже окостенели, побелели с краев.
Страшное дело, свадьба Хераскова
Тут вдруг женился Херасков. Мероприятие было семейное, в загс я не ездил, просто пришел в гости — Херасков блистал в светской одежде, в белой сорочке с расстегнутым воротом и при вполне приличном, то есть без розовых слонов, галстуке. Удивительного тут не было ничего, по конституции души он был скорее франтом, пусть даже это и противоречит чему-то, что было сказано о нем раньше.
Новообретенная жена Хераскова оказалась не несчастной незнакомкой, по оплошности вышедшей за него, а прежней Лизой. Она была месяце на пятом—шестом примерно. В компании с Лизой мы в последние горбачевские годы регулярно в херасковской квартире пили спирты "Рояль" и "Маккормик", закусывая то ли китикэтом, то ли вискасом, а может быть, и педигри-палом. Чем-то сухим, фигурным и разноцветным. Это Настя, Лизина подружка, с собой приносила, у нее тогда и кошка жила, и собака. Не помню вкус, но отторжения организма эта еда не вызывала. Возможно, что это были уже и первые ельцинские годы с началом расцвета кооперативных ларьков. Или уже не кооперативных, разве вспомнишь. Опять странно: уже и не вспомнить, при каком из правителей начали продавать корм для животных.
Еще был Сухарто-Сукарно, персонаж выше среднего роста, кудрявый, ранее по научной части, теперь, видимо, тоже. Не местный, из Петербурга. Был и Куракин, но один — я спросил его, почему?
— Да так, — он поморщился. — Не захотела, хоть они с Херасковым и приятели, поздравления передала, сказала, что уж очень шумно будет. Да я и сам ненадолго. Здоровье уже не то, чтобы у Хера долго выдержать.
Еще человек пять, галдели — особенно две подружки Люси, из привычной компании, явно вышедшие в свет после долгого перерыва. У девчонок, уже вполне усталых женщин, были осунувшиеся лица, на руках выступали вены. Все они давно были семейными, но сюда мужей не взяли — что ли молодость решили вспомнить. Китикэта мы теперь не ели, его вполне заменяли салатики в пластмассовых коробках, все из той же нашей главной ночной лавки.
— Ты что! — восхитился моей внимательностью Херасков. — Я же им специально за два дня сказал — ребята, то есть девчонки, у меня будет сейшн, оставьте для меня две дюжины "оливье". А они говорят, к нам их столько вообще не завозят. Хорошо, — пошел я на компромисс, — дюжину "оливье" и дюжину из крабовых палок. Оставили.
Тут иссякла водка, и я был выставлен на улицу как — смешно сказать — самый молодой среди всех, девушек и гостя из СПб не считая.
— А людей вести, если попадутся? — спросил я, в уме держа запропавшего Башилова.
— Сейчас могут попасться только хорошие люди, — кивнул Сукарно-Сухарто, в чем был отчасти прав, — с точностью до ментов, разумеется, и прочих отростков ниспадшей жизни, — уточнил он, раскачиваясь, но не вперед-назад, а как-то плоско, так могла бы раскачиваться поясная мишень в тире.
И на обратном пути я людей встретил… Но это были не Башилов со своими абреками, что внесло бы хорошее изменение в подпитое состояние народа, а Галчинская с Големом.
Ревности я не ощутил, хотя и видел их вместе — не у себя дома — впервые. Успел только заметить, что шли они, не касаясь друг друга, но, бог мой, выглядели так, словно их сделали вместе. Только с разницей во времени, то есть — по возрасту. Ничего более естественного, чем они вместе, я не видел никогда. Что ли с работы возвращались. Причем это ведь не любовь какая-то сделала их похожими— любовь, если она там и была, — выглядела бы не более чем тень за ними. Они были чудовищно одинаковы, отвратительно… И при этом я был рад обоим. А в гости идти они согласились.
Неловкости при их появлении не возникло, присутствующие едва ли смогли бы вспомнить, что значит это слово, да и привыкли, что всегда кто-то приходит — а незнакомый, так и познакомимся.
Но вот за время без выпивки Сукарно-Сухарто пробило на возвышенное. Он, Су-Су, зажав в руке стакан, сосредоточенно глядел ему внутрь и продолжал:
— Не следует отрицать то, что политический, точнее — властный мотив является одним из насущных, даже естественно-сущных начал человека как мыслящего существа.
Или же, подумал я, тут не отсутствие водки причиной, а Су-Су завел речь потому, что подобные темы нашей округе теперь так же привычны, как толстые бабки в трамвае? Впрочем, Су-Су свои речи прилюдно высасывал просто из собственной головы и безо всякого повода.
— А то, — сказал Куракин. — Я вот знавал одного помощника депутата от Красноярского края. Из Питера в Москву ехал, в "Стреле", пошел поесть, зазнакомились, у него это точно был насущный мотив. Я потом даже выяснил, какого именно депутата. Интересное место жизни Красноярский край.
Тут я сообразил в чем дело — Херасков, ощутив, видимо, своим чутьем, кто может прийти в гости, рассказал о некоторых обитателях улицы. Ну а Су-Су такие темы что коту валерьянка, тем более — вдруг появится продвинутая аудитория.
— Власть всегда будет оккультной, — утверждал Сукарно, трактовавший тему привычным для себя способом. Наверное, у него иногда бывали и нюансы, но ощутить их было столь же затруднительно, как разницу между Сукарно и Сухарто. — Но не из мистических побуждений, а из чистой прагматики: Оккультизм и практический магизм следуют из необходимости принятия неочевидных решений, для которых отсутствует аналитико-прогностический аппарат. Учтем опыт предыдущего правления с его загогулинами и словами "а вот такой я непредсказуемый", — ив ракурсе моей речи поймем, что мы имели игру, призванную скрыть истинную мистическую подоплеку осуществления тех действий, о которых говорилось как о непредсказуемости и загогулинах. Принятие решения — это всегда военный звук, военной трубы — длящейся войны, которая должна опередить складывающиеся мнения, чтобы достичь мгновенного воцарения своего.
Не знаю, как Сукарно оказался у Хераскова, но теперь с этим поделать было нельзя ничего. Человек-то он был славный, но всякий раз при удобном случае пытался разогнать себя до видения истины в ходе псевдоэпилептического — в его случае — припадка. Но ему это редко удавалось, хотя сейчас его лоб уже покрылся испариной. Если бы я в этом что-то понимал, то мог бы подумать, что это СПб в своем лучшем виде, то есть — годов примерно 93—94-го. Но меня там тогда, конечно, не было, такая досада, а то и слава богу.
Моя парочка (хм, "моя парочка", но сегодня мне почему-то не было больно) времени не теряла. Голем налил себе водки, то есть подставил стакан и ему налили, а Галчинская успела пошептаться с Куракиным, а у Лизы, кажется, выяснила, какого пола будет ребенок. Я и не знал, что в обществе она делается светской. Поздравила Хераскова, за что была облобызана им в длань. Словом, все было уместно.
